– Здесь что, пассажирские поезда не ходят? – спросил я у машиниста.
– Тута ходит дизелек до Венденги. Раз в сутки, – коротко проинформировал меня Саныч, даже не обернувшись. Всем своим видом продемонстрировав: мол, едешь, дружище и едь, а машиниста при исполнении дурацкими вопросами не отвлекай.
«Ну и черт с тобой!» – решил я и пошел на открытую площадку (не ту, на которой проветривался похмельный Витя Кроватка, а с противоположной стороны тепловоза) любоваться природой. И простоял там не менее часа, пока не замерз. Потом вернулся в кабину и опять читал «Девушек-змей». Потом меня опять потянуло на свежий воздух.
– Сколько ехать еще? – спросил я у Саныча.
– За час уложимся, если не простоим, – буркнул в ответ машинист и обложил изысканным матом своего все еще не пришедшего в чувство помощника. А я снова вышел из кабины на боковую площадку.
Тепловоз прогремел по мосту над узенькой каменистой речушкой, на берегу которой я заметил небольшую деревню. Еще одна деревушка попалась нам на пути через несколько километров. Потом мы проехали неохраняемый переезд с узким асфальтированным шоссе, у которого стоял красный автобус ПАЗ. А впереди показалась еще одна небольшая деревня. Потом – длинная широкая пожня [46] с несколькими высокими зародами, [47] укрытыми полиэтиленовой пленкой.
Следы цивилизации попадались буквально на каждом шагу. До Магистрали оставались считанные километры. Проведя больше трех лет в поморской глуши, я возвращался в большую жизнь. И чем-то она встретит меня?..
– Зайди-ка, – выглянул из кабины Сан Саныч. – Сейчас прибываем. Ольга тебя еще до станции выйдет встречать. Мимо нее не проскочим. На ходу спрыгнешь. Мы тута не быстро. – И машинист, даже не обернувшись, протянул мне на прощание руку. – Удачно дальше добраться тебе. – И все. Больше ни слова я от него не дождался. Серьезный маленький кругленький мужичок…
Я снова вышел из кабины на площадку, облокотился на поручень.
Наш товарняк потихонечку втягивался в Микунь. Слева вдоль железной дороги протянулась асфальтированная дорога, по которой нас обогнали две легковушки. Справа – длинные бревенчатые сараи, потом бетонный забор с традиционной для российских железнодорожных станций надписью, выполненной метровыми буквами, «НЕ КУРИТЬ». Забор закончился и появились трехэтажные блочные дома. Самые настоящие многоквартирные дома, образующие небольшие дворики с обычными детскими площадками и полуразрушенными помойками. После четырех лет отчуждения от всех этих городских символов, я взирал на них точно с таким же восхищением дикаря, как пастух из Монголии, подлетая к Нью-Йорку со стороны океана, наверное, любовался бы небоскребами Манхэттена.
Тепловозик свистнул и начал сбавлять ход. Громыхнул на нескольких стрелках. Одноколейка, по которой мы въезжали в Микунь, разветвилась, как генеалогическое дерево многодетной семьи. А впереди по курсу я уже приметил женскую фигурку в длинном демисезонном пальто и с пышной светлой прической. Дюймовка. Приехали.
Я приоткрыл дверцу в кабину, буркнул Сан Санычу:
– Спасибо. До встречи. – И, не дождавшись ответа, спустился по лесенке и соскочил на насыпь. Под подошвами сапог заскрипел мелкий гравий.
– С прибытием. – Накрашенная мордашка Дюймовки расплылась в широкой улыбке. Мне в шею ткнулись аппетитные пухлые губки. – Ой, перемазала! – Тыльной стороной ладони Ольга стерла мне с шеи следы помады. – Пошли, Коста. Пошли. Не хрен тута отсвечивать. Мусора здешние ой заморочные! Нюх на нового человека, как у лайки на белку. Ни приведи Господь, повстречаем, и полезут ксиву у тебя проверять. Сам ведь понимаешь, что за места здесь такие…
Мы перешли через дорогу и углубились во дворы трехэтажек. Дюймовка, не переставая трещать языком, попробовала уцепиться за мою руку, но я отстранился. Это задело ее за живое.
– И чем же я тебе так не понравилась?
– Наоборот, – улыбнулся я, – дура ты разнаряженная. Представь, как мы смотримся со стороны. Ты в пальто то ли от «Гуччи», то ли от «Кляйна» и я, этакий промысловик-медвежатник в резиновых сапогах и старой линялой ветровке. Небритый, нестриженный.
– А! – расхохоталась Дюймовка. – Плюнь. Ты не в Питере, ты в Микуне. Еще и не таких тут повстречаешь… Хотя, наверное, не доведется. Сейчас уже на фатеру придем. А завтра утром уезжаешь на утреннем дизельке. Так что здесь особо не погуляешь.
Ольга направилась к подъезду одного из домов. Я поплелся за ней и услышал, как моя спутница выругалась:
– Твою мать! Торчат, наседки, на стреме! Здра-а-авствуйте! Тамара Ивановна, как ваше здоровье?
– Ничего здоровьецо, Оленька, – пропела одна из трех старушенций, сидевших на скамеечке возле нужного нам подъезда. – И тебе здравствуй. Кады ж ты приехамши. Нонеча, а?
– Здравствуйте, здравствуйте, – пропели другие старухи.
– Добрый день, – буркнул я.
– Вчерась, Тамара Ивановна. – Дюймовка обняла меня, ткнулась курносым носиком мне в бороду. – Муж мой, Миша.
– Ба-а-атюшки! Замуж вышла никак?
– Ну-у-у… – изобразила смущение Ольга. – В октябре свадьба. – Актриса из нее была идеальная. – Извините, пойдем. Дядь Паша себя неважно чувствует. За лекарством ходили. – Дюймовка заговорщицки улыбнулась и, к моему ужасу, похлопала ладошкой по пистолету, спрятанному под курткой. Впрочем, бабки вообразили, что у меня там бутылка.
– Идите, лечитеся, – великодушно позволила Тамара Ивановна, и мы поспешили скрыться в подъезде.
– На третий этаж, – подтолкнула меня вперед Ольга. И тут же зашипела мне в спину: – Свихнулся? На хрен волыну с собой притащил? Не парма здесь, мусора не дадут попалить. Сразу завалят…
– Ша, кнопка! – сказал я добродушно, обернулся и растрепал ей прическу. – Малая еще мне указывать.
Дюймовка в ответ расхохоталась…
В трехкомнатной квартире-распашонке нас встретил скрюченный дед лет девяноста и женщина необъятных размеров в ширину. Засаленный на груди халат и выглядывающая из-под него ночная рубашка не вызвали бы у меня особого расположения к хозяйке, если бы не обезоруживающее радушие, с каким она меня встретила.
– А, гостюшка дорогой. Заждались, заждались. Добро пожаловать. – Ей было на вид лет пятьдесят, и я еще не успел решить, как к ней обращаться – на «ты» или на «вы», – когда она по-простому представилась: – А я Рита. – И, с трудом опустившись на четвереньки, начала шарить под стойкой для обуви в поисках тапочек.
– Павел, – проскрипел старик и протянул мне руку. Рукопожатие оказалось на удивление крепким. Впрочем, как и сам дед.
Когда уже через десять минут мы уселись за обильно накрытый стол, он хлестал водку, ничуть не пьянея. Опрокидывал в себя граммов сто пятьдесят, шумно выдыхал воздух и закусывал долькой чеснока. Я не заметил, чтобы он ел что-нибудь кроме чеснока и обычной черняхи.