Памяти князя С.Е. Трубецкого,
поручика Сергея Мамонтова,
сестры милосердия Софьи Федорченко
и многих других
известных и безымянных участников
и свидетелей описываемых событий,
без чьих бесценных воспоминаний
эта книга не могла бы появиться
Не надо повторять – все врут календари.
Хотя еще тепло, темнеет только в восемь,
Над площадью Звезды, над садом Тюильри
Медлительно плывет сиреневая осень…
Громыхая по торцовой мостовой, под окном протащилась крестьянская телега, запряженная парой медлительных сытых першеронов, – мужик откуда-нибудь из Оверни вез овощи на рынок. Париж просыпался. Наверху, в мансарде, известная всему кварталу Нинет скандалила со своим очередным возлюбленным. Мишель, хозяин булочной, позевывая, поднял штору на двери своей лавки, счистил с башмака какую-то гниль и послал вслед крестьянскому возу замысловатое ругательство.
– Луиза, принеси еще литр красного! – крикнул в темный дверной проем лощеный господин в черном галстуке и щегольском замшевом жилете, слишком лощеный господин для улицы Сен-Сабин, для раннего утра, для этой комнаты, освещенной тусклой керосиновой лампой. Слишком лощеный господин для того, чтобы его можно было принять за порядочного человека.
Хозяйка, вышедшая в тираж проститутка, приторговывающая краденым и не слишком разборчивая в знакомствах, внесла кувшин и неслышно удалилась.
– Пейте, Жорж, – проговорил лощеный господин, подливая своему собеседнику, худому седеющему мужчине в поношенном сюртуке, – пейте, у этой шлюхи довольно пристойное вино.
– Гадость, – отозвался Жорж, тем не менее припав к стакану, как умирающий от жажды. Его глаза были красны и печальны, как у старой собаки. Он и без того уже был изрядно пьян. – Гадость, – повторил он, – и вино ваше гадость, и Париж ваш гадость. И что это ты, галльская твоя морда, так меня обхаживаешь? Непременно ведь обманешь! Знаю я тебя, фармазона! Попался бы ты мне в Севастополе! К стенке – и весь разговор! А здесь – нет, здесь я с тобой как с человеком за одним столом сижу! Я, князь Тверской! И слишком много говорю, слишком много говорю…
Лощеный господин щелкнул пальцами, как будто подзывая официанта.
Тут же за спиной у Жоржа отворилась незаметная маленькая дверка, и оттуда выкатился совершенно уморительный человечек. Ростом он был едва с семилетнего ребенка, однако носил пышные усы и одет был совершенным щеголем – черный сюртучок, шелковый жилет, расшитый райскими птицами, лаковые штиблеты.
– Он твой, Гийом! – проговорил лощеный господин и поспешно отошел от стола.
Жорж полуобернулся, удивленно уставился на нарядного карлика и потянулся за пенсне, чтобы получше разглядеть его. Карлик, однако, повел себя более чем странно: он набычился, распушил усы, как кот, и, стремительно подскочив к князю, воткнул ему в грудь невесть откуда взявшееся в его руке длинное тонкое лезвие.
Князь удивленно ахнул, заквохтал, как зарезанная курица, откинулся на спинку стула и застыл. Глаза его остекленели, и только бесконечное удивление еще светилось в них.
На пороге комнаты появилась Луиза.
Вытирая большие руки о передник, она покачала головой и проговорила:
– Право, Жан, вы нисколько не меняетесь! Все тот же шалопай, что в двенадцатом году! Неужели нельзя было сделать это где-нибудь в другом месте! Ведь я только недавно вымыла пол!
– Отнюдь, – лощеный господин вернулся на свое место, спокойно уселся за стол напротив мертвого князя и поднес к губам свой недопитый стакан, – у тебя, дорогая, это особенно удобно. Сейчас мы с Гийомом отнесем этого господина в подвал, и ни одна живая душа никогда не вспомнит о нем. Он рассказал мне все, что знал, и больше нам не нужен. А вино у тебя и правда отвратительное.
Сизо-розовый Париж жил своей собственной жизнью. Утром его затягивал легкий кисейный голубой туман, и в этом тумане ворковали послевоенные голуби, и переговаривались букинисты на набережной, и служанки спешили на рынок, стреляя глазами из-под кокетливых соломенных шляпок. Ночью сверкали ртутными ослепительными фонарями Большие бульвары, отражаясь в мокром асфальте, проносились, шурша шинами, длинные лаковые автомобили, выпархивали из них сногсшибательные послевоенные женщины, одетые по последней моде – в черное и короткое. Моду диктовал еще великий Колло, но кое-кто уже говорил о восходящей звезде Шанель. Хозяева этих сногсшибательных женщин, толстые банкиры в шелковых цилиндрах, разбогатевшие на военных поставках, рассуждали о бошах, которые не торопятся выплачивать репарации, отчего прекрасная Франция несет неисчислимые убытки. Перед сияющими дверями ресторанов пучили глаза высокие негры в красных ливреях, а из-за их спин гремели синкопы шимми и фокстрота.
На тротуарах, среди праздной и нарядной толпы, часто попадались угрюмые сутулые люди – ветераны Соммы и Вердена. Они с холодной ненавистью смотрели на жирных поставщиков и вынашивали планы мести.
И куда реже в этой толпе попадались люди с опустошенными, потерянными лицами, с прозрачными безнадежными глазами, люди, не имеющие даже права на месть. Несколько лет прошло уже с тех пор, как они отступали по непролазной кубанской грязи, обороняли Перекоп и Юшунь, давились на палубе переполненных пароходов, жарились на беспощадном солнце Константинопольского карантина, умирали от тоски и голода в бараках Галиполи. Сносились их тужурки и френчи со споротыми офицерскими погонами, пропали в парижских ломбардах наградные часы с благодарственной надписью от Врангеля или Май-Маевского. Растаяли последние мечты о возвращении на родину. Кто-то из них смог преодолеть нужду, отбросить офицерское высокомерие, нашел приличную службу и выжег из речи позорный и унизительный русский акцент. Кто-то устроился гувернером к детям более удачливых соотечественников. Кто-то таскает мешки с углем и сверкает из угольной пыли бандитскими белками глаз – ходившему в атаку на махновские пулеметы легко решиться на ограбление ссудной кассы. Генерал Шкуро, кровью и огнем метивший путь своей Дикой дивизии, развлекает буржуа в цирке, демонстрируя чудеса конной вольтижировки, хватает на скаку с малинового ковра косматую казачью папаху и сверкает дикими калмыцкими глазами. Полковник Суходольский, прихвативший во время посадки на пароход в Ялте полковую кассу, открыл кредитный банк, ездит в длинном лаковом автомобиле и рассуждает с военными поставщиками о немецких репарациях.
Мосье Жано выглянул в зал и скорбно поджал губы. Опять мало народу! Дела идут скверно, что и говорить. Впрочем, ему еще грех жаловаться. Его ресторан под названием «Прекрасная булочница» находится на бойком месте. Ресторан небольшой, но кухня вполне приличная, мосье Жано совсем недавно прибавил повару жалованье. На поварах экономить не следует, хотя это и влетает в копеечку. Зато официантом пришлось взять мальчишку, которому и дела нет до работы. Вот и сейчас два посетителя ждут, пока их обслужат, а этот паршивец небось переглядывается с хорошенькой горничной из дома напротив. Девчонка, конечно, недурна – задорные глазки, высокая грудь, мосье Жано и сам поглядывает на нее с удовольствием. Но надо же ведь и совесть иметь.