Итак, они остановились перед столиком, где сидела княгиня Задунайская, – штабс-капитан Петр Алымов с интересной бледностью и поручик Борис Ордынцев – чуть шире в плечах, здоровее на вид, с приятной улыбкой и серо-стальным блеском в глазах.
– Ай да молодцы! – засмеялась княгиня. – Петя, друг мой, ты кого это нам привел?
– Позвольте представить вам, княгиня, старого моего петербургского друга Ордынцева Бориса Андреевича. Мы с ним два года не виделись, а здесь судьба вот снова свела.
Старуха взглянула на Бориса с веселым любопытством:
– Знавала я в Петербурге одного Ордынцева. За него моя родственница замуж вышла. Как, говоришь, батюшка, отчество-то твое?
– Андреич, – улыбнулся Борис.
Несмотря на то что княгине, даже по мужским подсчетам, было явно за семьдесят и возраста своего она нисколько не скрывала, то есть не румянилась и не пудрила морщинистую шею, смотреть на нее было приятно. Очевидно, это проистекало от того, что главное выражение, которое постоянно присутствовало на лице ее, было выражение живейшего и добрейшего интереса ко всему, что она видит перед собой сейчас и готовность принять с таким же интересом все, что случится с ней в будущем. Такое выражение очень молодило старую княгиню.
– Андреич, – протянула она и наморщила лоб, вспоминая, – а тот как раз и был Андрей Никитич Ордынцев!
– Это мой отец. – Борис удивился такой хорошей памяти.
– Родной ты мой! – умилилась старуха. – Да я же тебя вот таким помню. А Шурочка жива ли?
– Мама умерла зимой восемнадцатого. Врач сказал – сердце, – глухо произнес Борис.
– Вот оно что! – посерьезнела княгиня. – Ну, земля ей пухом. Но помню я, что у нее, кроме тебя, еще дети были?
– Варя, сестра, но я не знаю, где она сейчас.
– Что ж, у всех горе, – философски заметила старуха. – А ты не теряй надежды-то. Возможно, найдется сестра. А вот познакомься-ка лучше с моими спутниками.
– Позвольте, Анна Евлампиевна, мне откланяться, – вступил Алымов.
– Иди-иди, товарищи ждут, – закивала она. – А тебя уж, Борис Андреич, я никак не отпущу. Будем сидеть и родственников перебирать да вспоминать, кто куда подевался. Вот, господа, извольте любить и жаловать: родственник мой, Ордынцев. Это Сонечка, Софья Павловна, мой добрый ангел, скрашивает старухину жизнь…
Борис почтительно взял протянутую ему руку, и тут как будто током его ударило воспоминание. Он пристально вгляделся в сидящую напротив даму и вспомнил, точнее, не вспомнил, а узнал: нельзя было не узнать эти фиалковые глаза. Ну разумеется, это она, баронесса Штраум! Он расстался с ней всего полтора месяца назад в Феодосии. Вернее, она провела филеров и людей из контрразведки и сбежала у них из-под носа, в то время как остальных участников заговора удалось арестовать. Борис вспомнил, как он обрадовался, узнав о побеге баронессы, – красивым женщинам не место в контрразведке, даже если они преступницы. Он даже имел по этому поводу крупный разговор с Горецким.
Итак, перед ним сидела баронесса Штраум собственной персоной. Да полно, баронесса ли? Ничто, кроме замечательных фиалковых глаз, не напоминало в сидевшей перед ним женщине хозяйку известного в Феодосии салона любителей искусств баронессу Софи Штраум. Та, как и полагалось хозяйке салона, была чуть манерна, чуть томна, в меру богемна. То есть это было ее амплуа. На самом деле Борису удалось как-то увидеть ее подлинную натуру, и он убедился, что баронесса – человек умный, жесткий и решительный, что лишний раз подтверждает ее успешный побег из Феодосии.
Нынче же перед Борисом сидела красавица с безупречными манерами и со спокойным достоинством во взгляде. Волосы (темно-русые, а не пепельные, как в Феодосии) были забраны в гладкую высокую прическу. Немногочисленные драгоценности были подобраны с большим вкусом.
Борис очнулся и испугался, что слишком долго задерживает руку баронессы. Рука ее была ледяной, но взгляд фиалковых глаз безмятежен. Ни тени узнавания не мелькнуло в нем. Но Борис решил держать ухо востро.
– Что, батюшка, зацепило тебя? – от души веселилась княгиня. – Вон что красота-то с вашим братом делает.
Краем глаза Борис заметил, как стиснул зубы молчавший до того полковник Азаров.
– Позвольте, сударыня, выразить свое восхищение, – пробормотал Борис, – простите, не расслышал фамилию…
– Софья Павловна Вельяминова, – приятным контральто произнесла баронесса, то есть, как понял Борис, никакая теперь не баронесса.
Исчезли непонятный титул, раскованные манеры, даже голос изменился – теперь в нем не было слышно мурлыканья балованной кошечки. Кроме того, женщина, сидевшая перед ним, выглядела лет на шесть моложе, чем та, в Феодосии. Тем не менее Борис мог бы поклясться, что перед ним та самая женщина и что она тоже его узнала, но не стала признаваться, потому что ведет здесь свою собственную игру. Сейчас она наконец мягко отняла у него свою руку.
Полковник Азаров холодно кивнул Борису, а тучный господин, оказавшийся известным писателем, сотрудничающим в данное время в ОСВАГе, [2] пробормотал приветствие, не прекращая жевать, и продолжил свое увлекательное занятие.
Княгиня с неудовольствием посмотрела на сцену, где творилось уже нечто и вовсе несуразное – девицы плясали канкан, что очень одобряли подвыпившие господа офицеры, столпившиеся у сцены.
– Вот что, друзья мои, едемте сейчас ко мне! – распорядилась княгиня. – А то тут уж очень стало беспокойно. Там с тобой не спеша побеседуем, – обратилась она отдельно к Борису.
Тучный писатель вяло отказался, полковник, мрачно поглядывая на Бориса, пробормотал, что завтра рано утром надобно ему явиться в штаб за новым назначением.
– Иди, батюшка Вадим Александрович, за нас не беспокойся – Борис нас проводит, а там уж я за ним присмотрю, – лукаво засмеялась княгиня.
Полковник нежно шепнул что-то на ухо Софье Павловне. Потом перевел взгляд на Бориса. В глазах его читалась откровенная неприязнь.
– Экий, прости Господи, ревнивец! – вполголоса проворчала княгиня, глядя ему вслед.
Никто не ответил на ее реплику: писатель по-прежнему жевал, Софья Павловна молчала, скромно потупив глаза, а Борис отвернулся, наблюдая, как в противоположном конце зала поручик Осоргин, окончательно озверевший от выпитого, все порывается вскочить и выхватить револьвер. Ротмистр Мальцев хлопотал над ним, как нянька над капризным дитятей. У Алымова больше, чем всегда, подергивался угол рта.
«Нервные какие стали господа офицеры», – подумал Борис.
Он устыдился было своего сарказма – отчего же и не быть офицерам нервными, ведь они недавно перенесли такой ужас, махновцы разбили их наголову, выжили единицы, полковник Азаров с большим трудом вывел остатки разгромленного отряда к своим. Вот еще забота: полковник Азаров, боевой офицер, замечательный командир – и совершенно потерял голову от любви к женщине, явно его недостойной. Но с другой стороны, о прошлом его возлюбленной знает лишь Борис, а на первый взгляд Софья Павловна производит весьма приятное впечатление.