– Будь я казачком засланным, на столе у Метлицкого уже давно лежали бы свидетельские показания, как ты с кавказцами в покер играл. Нет?
Уже в машине, оказавшись за спиной Мартынова, Рома опустил тонированное стекло до отказа.
– Да нас и так видно, – успокоил его Андрей Петрович, оборачиваясь. – Вон, солнце стекло насквозь прошибает… Где-то ты, Рома, безбашенный, а где-то чересчур мнительный…
– Давай покороче, – отрезал Гулько. – Если базар есть, то выслушать можно. Но учти, старый, если пургу мести будешь или сучить… Короче, возненавижу. Давай – раз, два – и разошлись.
– Так не получится, – усевшись поудобнее, Мартынов решил смотреть на своего собеседника через зеркало. – Меня вот что интересует, Рома… Ты хорошо помнишь свое детство?
– Что?..
– Детство, детство. Ты воспитался в детском доме. В том же самом, откуда Метлицкий. Вы тезки. Метлицкий детство помнит плохо, можно даже сказать, вообще его не помнит. Гонит что-то про собаку у гаражей, про дом рыжий. Ни деревни, ни села, ни родителей, ни приятных воспоминаний в памяти у него не осталось. Потому и спрашиваю: а ты помнишь?
Гулько размышлял над ответом, попутно жалея о том, что не прихватил с собой в машину какое-нибудь шило. В душу криминального авторитета начали закрадываться подозрения, что этот сидящий за рулем побитый сединой мужик либо спятил, и вскоре возникнет необходимость защищаться, либо его, Рому, «ведет» Контора. Детство, родители… Сейчас выяснится, что у него, у Романа, был папа, который работал в институте ядерной физики, а потом, перед тем как сбежать куда-нибудь на Кубу, спрятал во дворе маленькую водородную бомбу. Папа умер, и найдены его дневники, в которых он завещает бомбу брошенному в младенчестве сыну. Завещание есть, а местонахождение бомбы в нем не указано. Нескладуха как раз того плана, который на дух не переносят «федералы». Бумага есть, чернила есть, а виноватого, как говорит дядя Миша Танич, нету.
– А кто же детство не помнит? – бросил он. – Все помнят.
– Что помнишь? – уперся взглядом в зеркало Мартынов.
– Сосок мамкин перед носом помню. Помню, выносят из роддома, а медсестра папке говорит: «Лучше его, конечно, в новосибирский. В остальных детдомах отопления нет».
Мартынов посмотрел в окно и сощурился от яркого света. Похоже, для того чтобы добиться истины, ему сейчас придется выкладывать карты на стол.
– Понимаешь, Рома, в чем дело… Речь идет о некоем наследии, завещании, так сказать…
Гулько так и знал.
– Послушай! – резко оборвал он потуги Мартынова сказать о главном, сохранив интригу. – Я не знаю, кто ты такой, но точно знаю другое. Если бы моим маме с папой, которых я совершенно не помню, было что оставить своему сыну, то я бы не ел сначала с бродягами, а потом с ворами. Мне вообще не нравится этот разговор, поэтому, если портаки у тебя не рисованные, а колотые, давай разойдемся по-хорошему. Я уважаю масть, но когда она начинает свербить у меня в горле, я начинаю ее путать.
Распахнув дверцу, он хотел выйти, но почувствовал на своем плече железную хватку. Такая же сильная рука дотянулась до ручки и захлопнула дверцу. Рома на мгновение растерялся, потому что впервые за долгие годы почувствовал, что собеседник сильнее его.
– Не суетись, – пробормотал Мартынов, с трудом удерживая руку Гулько. – Я сам не люблю неопределенности. Я человек, выполняющий просьбу частного характера, не имеющую ничего общего с интересами власти. Я из Америки. Из страны, где больше чтят статую бабы не с веслом, а с факелом. А на постаменте написано: «Придите ко мне все страждущие, уроды, педерасты, вруны и обездоленные, и я приму вас». Несколько лет назад я приехал в Америку, имея статус обездоленного, но вместо свободы и расслабления получил работу. У нас там, Рома, жить так, как живешь ты, можно, но недолго. А я хочу жить вечно. По той же самой причине, а не из-за приступов ностальгии я несколько дней назад приехал сюда. Я ищу человека, на счету которого в одной из европейских стран лежит сумасшедшая сумма денег. Все бы ничего, да вот проблема. Двадцать пять лет назад этого человека звали совсем иначе, нежели сейчас. Волею судеб он оказался в детском доме, в котором пребывал и ты. И все, что мне теперь известно, это его имя. Зовут его Ромой. Теперь ты понимаешь, в чем моя проблема? Либо ты, либо твой ненавистный враг Метлицкий – тот самый Артур Мальков, которого много лет назад поместили в новосибирский детский дом. Маленькому человечку грозила смерть, и двое друзей, один из которых – ваш бывший директор, спасли ему жизнь, заменив имя.
– Коломиец?.. – выдавил Гулько, ошарашенный откровенностью американца. – А почему этому человечку грозила смерть?
– Это не твое дело.
Гулько наконец пришел в себя.
– Слушай, командированный, я сейчас кликну двух босяков, что у машины вахту несут, и через полчаса не мое дело превратится в мое.
Мартынов поморщился:
– Рома… Меня в Хатанге конвой два дня топтал, после чего я два месяца в лазарете кашу из тарелки языком загребал. А нужно было просто сказать, кто суку завалил, которая Сему Холода администрации сдала. Сначала топтали, потом срок обещали скостить, потом очко мое по зоне пронести хотели. Да только братва не поверила, потому как при понятиях я. Воестание из-за меня на зоне поднялось, Рома, вот и оставили в покое. А ты хочешь, чтобы я при виде двоих фраеров с «железом» на землю присел? Никогда не пугай меня, Рома. Мне пятый десяток идет, и ни за один год мне стыдно не было. Итак, брат Гул, один из вас, ты или Метлицкий – тот самый Артур Мальков. И я это узнаю, чего бы мне это ни стоило. Буду очень признателен, если ты в этом поможешь. Да, кстати, отгони лукавого. Деньги может получить лишь тот, чьи отпечатки пальцев совпадут с теми, которые хранятся в банке вот уже четверть века.
Рома устроился на сиденье поудобнее.
– Ну, давай поглупим…
– Что ты помнишь из детства? – произнеся этот вопрос, Мартынов почувствовал головную боль. Он насмотрелся в Вегасе на одного психоаналитика, и теперь его тошнило от всех, кто, имея на руках совершенно бестолковые, на его взгляд, университетские корочки, зашибает бешеные деньги. И сейчас, задав Гулько простой на первый взгляд вопрос, он почувствовал себя одним из этих яйцеголовых. Пять лет назад Андрей Петрович, выполняя просьбу Флеммера «урезонить двоих агентов из „Вашингтон боксинг клаб“», сломал одному из них нос, а второму выбил семь зубов. Рой, прознав про это, тут же вызвал его к себе. «Послушайте, мистер Мартенсон, – сказал он, вставляя между делом новую капсулу в „паркер“. – С одной стороны, я восхищен тем, что мой человек четырьмя ударами свалил на пол двоих бывших боксеров. А с другой стороны, мне в душу закрадывается опасение, что у этого человека не все в порядке с головой. Я просил вас урезонить их, а не сделать инвалидами. Вот вам визитная карточка, сходите к моему психоаналитику. Мне кажется, вам просто необходимо выговориться».
Андрей Петрович не понимал, как можно иначе разговаривать с людьми, ворующими из-под носа выгодные контракты, то есть – деньги. Когда он «урезонивал» агентов из Вашингтона, то отдавал себе отчет в том, что находится не в России, а потому должны иметь место такт и выдержка. И он держался, как мог. Где-нибудь в Кемерово или, скажем, в Питере с этими крысами вообще бы никто не стал разговаривать. А тут – нате. Урезонил – и тут же к психоаналитику. Выговориться ему, видите ли, нужно. А о чем ему разговаривать с аналитиками? «Ложитесь поудобнее, please, положите ноги на подушку, почувствуйте тепло во всех членах»…