Таранов взял кружку, кусок колбасы и пару сигарет. Стал боком выбираться из-за стола. Он не знал, какую подлянку затеял Пароход. Он даже предположить не мог, что, пока он спал, Пароход переговорил с дырявым. Под шумок, когда вся хата была занята кулинарными делами да развешивала гирлянды, угловой пошептался с Гребнем. Пообещал ему свое покровительство, если Гребень все сделает как надо. Забитый, затравленный, затраханный бывший учитель биологии средней школы согласился. Статья у него была дрянь – развратные действия в отношении малолеток, и он по тюремным законам сразу попал в касту опущенных. При этом в самый низший ее разряд – проткнутых педерастов. В первый же день пребывания в СИЗО учителю «разорвали фуфло на немецкий крест» – изнасиловали. Жизнь его стала просто невыносима, и после трех месяцев постоянного насилия и истязаний он был готов на все. А требовалось от него не так уж много… поцеловать Пивовара.
Когда Иван подошел к петуху, вся хата притихла. Таранов положил на пол колбасу, сигареты, присел рядом с Гребнем на корточки. Он ощущал какую-то скрытую угрозу, но еще ничего не понимал… Напряжение, в котором он пребывал все последние дни, и алкоголь притупили бдительность.
– Подставляй кружку, – сказал Иван. Петух подвинул кружку. Таранов начал лить подкрашенный спирт в жестянку без ручки. Вся камера молча следила за происходящим. Опущенный жадно ел колбасу беззубым ртом.
– С Новым годом, – сказал Таранов, когда жидкость перетекла из одной кружки в другую… и в этот момент петух метнулся к Ивану. В первый момент Таранов подумал, что петух хочет вцепиться ему в горло. Он мог бы убить доходягу одним ударом, но не хотел этого делать. Он просто сделал кувырок назад, и снова сел на корточки.
– Ты что – очумел? – спросил Иван. С отчаянной решимостью, с глухим утробным ревом петух снова бросился вперед. Иван встретил его несильным, но болезненным ударом в нос. Брызнула кровь, петух сел на бетонный пол и заплакал.
– Чего он у вас – сумасшедший? – спросил Иван. Несколько секунд в хате было очень тихо. Потом кто-то ответил:
– Опомоить он тебя хотел, Пивовар… ты руки-то вымой.
И враз вся хата заговорила, зашумела глухо, возмущенно. Только теперь до Ивана дошло, что могло случиться, окажись он менее проворным… Он несколько раз тряхнул головой, отошел от петуха и долго, тщательно мыл руки.
– Вот ведь гнида какая! – шумела за спиной хата.
– Видать, и правда тронулся умом петушок наш.
– Да еще в светлую ночь! Убить мало пидора.
Иван мыл руки, ощущал спиной чей-то взгляд и думал: чуть было не влип. Чуть было… а что было бы, если бы этот урод сумел в меня вцепиться? Жить опущенным? Спать у параши?… Нет, ребята, так не пойдет. Так не пойдет, ребята. У меня всегда есть выход… Иван покосился на левую руку с малозаметным шрамом.
Он вернулся к столу, и его пропустили, посторонились. Пароход снял с руки часы Таранова, положил на стол и негромко сказал:
– Примерить хотел… не возражаешь, брат?
Иван не ответил, закурил. Руки слегка дрожали.
– Давай выпьем, Пивовар. За тебя… ловкий ты, брат, – быстро говорил Пароход, наливая спирт. Выпили. Пароход продолжал еще что-то говорить, но Иван почти не слушал, кивал механически…
– Теперь ты можешь его убить, Ваня, – горячо бормотал угловой. – За кочета не спросят…
И вдруг в голове Таранова как молния сверкнула. Он вспомнил слова Германа Константиновича: «Людей по-всякому ломают, Олег. Бывает, что в лагерных разборках в ход не только заточки идут, но и пидоры… Как, спрашиваешь? А очень просто: подсаживают втихаря пидора к нормальным людям. И – все! Те, кто с ним пил-ел, сигареты у него брал, за одним столом сидел, – все переходят в категорию непроткнутых пидоров. Тут, брат, ухо держи востро».
И все стало Ивану ясно: петух хотел с ним «обняться» не случайно. Не по вспышке безумия, не по злобе… но почему? По чьей указке? Таранов поднял глаза на Парохода, посмотрел в упор. Пароход вдруг осекся, спросил:
– Что ты, брат?
И вспомнилось Ивану торопливое движение, которым угловой снимал с руки «Омегу». Концы срослись. Таранов улыбнулся. Он быстро прокачивал ситуацию: бодягу с пидором замутил угловой. Зачем – это уже десятый вопрос. Возможно, чтобы завладеть часами… Не в этом дело. Дело в том, что попытка может повториться. Если человека сознательно хотят подставить, то всегда, или почти всегда, это удается. Тюрьма и зона в этом отношении имеют огромный опыт и широкий арсенал средств. Даже опытного бродягу можно подловить, а уж первоходца – наверняка… есть способы, есть. Значит, нужно что-то предпринять. Прямо сегодня, сейчас, немедленно. Откладывать на завтра нельзя. Опустить могут сонного. Константиныч рассказывал: проводят спящему членом по губам – все! Ты уже опущенный. Это – по понятиям – блядский поступок. И того, кто блядство совершил, могут потом наказать. Но для опомоенного это ничего не меняет.
Иван улыбнулся… нетрезво, криво.
– Выпить-то есть у нас, Пароход?
– И выпить есть, и пыхнуть есть, Пивовар, – мгновенно откликнулся Пароход. Пьяноватый Петруня налил спирту… снова выпили. Петруня пытался что-то петь, но все время сбивался и забывал слова. А вот бычок Фара пил мало, закусывал основательно и был трезв… но изображал поддатого. И Таранов тоже изображал поддатого.
– Значит, – спросил Иван, – завалить гада?
Отвернувшись от Ивана, Пароход левым глазом подмигнул Фаре. Ловким движением Фара извлек из-под подкладки пиджака гвоздь – один конец был расплющен и заточен… Показал и быстро спрятал обратно. А Пароход наклонился к Ивану и зашептал в ухо:
– Вены ему вспороть, гребню пакостному. Хер кумовья чего докажут – вскрылся и вскрылся… А, Иван? Прощать блядство нельзя.
– Дай мне, – обратился Таранов к Фаре. Тот вопросительно покосился на Парохода. Пароход прикрыл глаза. Фара вытащил заточку и передал ее под столом Ивану. Таранов повертел гвоздь – «стопятидесятку» – в руках. Со стороны шляпки гвоздь был обмотан полосками полиэтилена. Оплавленный на огне, полиэтилен образовал грубую, молочно-белую рукоятку, и заточка чем-то напоминала медицинский скальпель. Иван потрогал пальцем расплющенный конец – острый. Мгновенно вспомнился сувенирный стилет, которым он заколол ментовского оборотня Коломенцева.
Иван принял решение. Он сжал «скальпель» в руке и тяжело поднялся из-за стола.
– Ты что, Пивовар? – спросил Пароход. – В светлую-то ночь не гоже как-то… может, потом?
Голос звучал лживо.
– Сам разберусь, – буркнул Иван. Снова напряженно замолчала камера. Таранов пробрался мимо людей и сел на корточки перед петухом, несколько секунд смотрел ему в глаза… нехорошая висела тишина в хате.
Взгляд Таранова немногие выдерживали. Но петух уже не был человеком. Он давно превратился в животное и не реагировал на такие «мелкие» раздражители, как человеческий взгляд. Так же, как не реагирует на него овца.