– Зачем ты сдаешь мне своих агентов? – Я удивленно посмотрел на разоткровенничавшегося кума и даже покачал головой. – Так не делают, Анатолий Андреевич. Ведь при первой возможности я с ним расквитаюсь. Или сообщу братве.
– Не будет у тебя возможности, Разин. Ни первой, ни второй. Ни с кем ты не расквитаешься, никому не сообщишь. Потому-то я и не стесняюсь тебе это рассказывать.
Этот мерзавец, сейчас хвалившийся передо мной своими маленькими мусорскими победами, давно приговорил меня и не сомневался в том, что мне рано или поздно хана, что живым я из Ижмы не выберусь. Я был с ним не согласен. Я четко помнил о том, что тупиков не бывает. Надо только уметь искать из них выходы.
А еще я был искренне рад – если, конечно, можно было радоваться чему-то в той катастрофической ситуации, в которую я угодил, – тому, что меня спалила все-таки не Кристина. Тому, что я не обманулся, доверившись ей.
– Короче, ты прочитал ту записку, – сказал я. – И что же в ней было?
Анатолий Андреевич радостно рассмеялся. Сейчас он, даже и не пытаясь это скрыть от меня, упивался своей победой. «И правда, победой», – был вынужден признать я.
– А было там, Разин, то, что предназначалось никак не мне. Весь план твоего побега, в котором мне была уготовлена роль потенциального трупа. Меня приговорили, ты представляешь! Вот только дудки! Пить шампанское буду я, а не вы! А твоему Арабу звездец! Да и всем прочим тоже.
– Смотри, как бы не доиграться до бунта, если затеешь «перекрашивать» зону, – я счел нужным предупредить о возможных последствиях расшалившегося придурка. – Черный цвет ей к лицу. [19]
Мое замечание кум пропустил мимо ушей. Он был поглощен увлекательным изложением событий последнего времени.
– В общем, все меры приняты. Записочку я скопировал, копию вновь запечатали в целлофан и, как ни в чем не бывало, отправили дальше. Сначала Баранову. Потом ее забрала Кристина. Вот тут-то я с ней поиграл. Мне было очень интересно узнать, как далеко эта дура зашла. Оказалось, что далеко. Знаешь, что она выкинула, когда по пути от Баранова ее с этой малявой прихватили мои люди?
– Что? – спросил я и подумал: «Поубивала этих людей?»
– Сожрала письмо, – расхохотался кум. – Провела Чечева вокруг пальца, как сопляка. Представляю его толстую рожу в этот момент.
Мне бы тоже хотелось на это взглянуть.
– И что же дальше? – поторопил я Анатолия Андреевича.
– А дальше я грозился напичкать ее слабительным, – смакуя каждое слово, поведал мне кум. – Ну и скандальчик же она учинила при этом!
– Странно, что ты вообще еще жив. Что сейчас с Кристиной? Где она?
– Где же ей еще быть? Дома сидит. Заперлась у себя в комнате и объявила мне голодовку. Ждет, когда малява выйдет наружу. Вот так-то, Разин, – подвел черту под своим рассказом Анатолий Андреевич и поднялся. – Мне нравится, как стойко ты воспринял весть о своем поражении. Мне даже жалко тебя терять, отдавать этому Чечеву. Но ничего не поделаешь, – вздохнул он, и я не поверил, что этот вздох искренен. – Я больше не могу держать тебя здесь. Мне жалко тебя. И жалко Кристину. Но, поверь, не могу, – словно бы решил оправдаться передо мной кум. – Когда-то ты мне говорил, что могу нажить с тобой большие проблемы. Я тогда тебе не поверил. А теперь готов признать, что ты был прав. Хорошо, что я вовремя это понял.
«Вот дерьмо! Как не вовремя ты это понял! – в свою очередь сокрушенно подумал я. – И ведь самое обидное то, что это обрушилось на меня, когда до свободы оставался всего один шаг! И все из-за моего длинного языка! И черт дернул меня за него разболтать куму о том, что знаю про жучок, спрятанный в печке! Идиот! Теперь остается лишь пожинать горькие плоды своей дурости!»
Кум ушел, а я еще долго сидел, отрешенно уставившись в полку, заставленную ненужными уже учебниками и тетрадками, и неосознанно бормоча себе под нос распоследние, самые грязные, самые гнусные ругательства. Но потом заставил себя встрепенуться, выйти из оцепенения и потянулся к миске с едой. Обязательно надо поесть.
Кристина объявила дядюшке голодовку. Счастливая, она может это себе позволить. Но я не в том положении, чтобы впустую расходовать силы на бесполезные акты протеста. Рановато ставить на себе крест. Я еще повоюю!
Ведь глухих жизненных тупиков не бывает. Из них всегда есть выходы. Надо только уметь их искать.
Нудный, по-осеннему мерзкий дождь не переставал уже несколько дней. Он то почти прекращался, то вновь усиливался, монотонно шелестел по шиферной крыше, навевая дрему и добавляя серых тонов в и без того мрачную действительность.
Кристина не появлялась. Два раза в сутки заглядывал Анатолий Андреевич, приносил пожрать, вытаскивал парашу. При этом мы с ним не обменивались ни словом. Лишь на третий день после того, как меня снова посадили на цепь, я поинтересовался:
– Когда к Чечеву-то? На заимку?
– Не слышишь, что дождь? – через плечо небрежно бросил мне кум, собирая с полки Кристинины учебники. – Вот как закончится, так оборудует прапор тебе конуру. И отправишься ты на природу. На дачу.
«Или в концлагерь, – добавил я про себя. – Это как посмотреть».
Впрочем, с течением времени я становился все более безразличным, что меня ждет. Ни один ли черт, безысходное прозябание в гараже у Анатолия Андреевича или загнивание в землянке у Чечева, если все равно исход впереди только один – безымянная могила без холмика и без креста где-нибудь в таежной глуши?
Последнее время такие упадочнические думы донимали меня постоянно и лишь иногда в моменты коротких просветлений в сознании я очумело тряс головой, вытряхивая из мозга эти гнилые мыслишки, и ободрял сам себя: «Очнись, Костоправ! Не время отчаиваться! Еще ничего не потеряно! Все впереди, и ты еще дашь просраться и куму, и Чечеву! Нельзя терять форму. Нельзя опускать руки».
«Да, и правда, нельзя», – соглашался я сам с собой, а уже через минуту на меня вновь наваливалась депрессия.
Так продолжалось ровно пять дней: нудный дождь, шелестящий по крыше, редкие визиты молчаливого кума и приступы меланхолии – буквально самое что ни на есть помутнение сознания, прерываемое лишь иногда короткими вспышками еще где-то тлевшей во мне жизненной энергии.
И опять дождь… И снова депрессия…
Я угасал. Я был сломлен, и это произошло во мне настолько стремительно, что я не успел ничего противопоставить той нематериальной силе, что вдруг скрутила меня и зашвырнула туда, где нет места хоть какой-нибудь, хоть самой жалкой борьбе за существование. Есть только апатия. И безволие. Кум наконец своего добился.
Хотя, нет. Еще не добился. Ведь оставалась Кристина. И именно она вывела меня из летаргии, в которую я уже почти погрузился.