– А потом менты приехали. Так?
– Так.
– И, значит, вы так ничего и не успели прихватить?
– Ничего. Свалили только в скатерть барахло всякое мелкое с тумбочки, колечки там всякие, потом деньги в вазе лежали, ну еще кое-что… Да не успели. Не было нам фарта в тот день.
Я помолчал, подавляя в себе дикое желание убить этого подонка прямо на месте, и медленно произнес:
– Да. Вам не было фарта в этот день. Точно. Это был самый несчастный день в твоей жизни. А подельники твои?
– Бывалого мент грохнул из Макарова, причем не при сопротивлении, а просто так, когда увидел девчонку на диване. Падла ментовская, он ведь не имел права! Скажи, Знахарь, не имел ведь, правда?
– Конечно, не имел. Это только ты имел право вломиться в хату и устроить там все это. А третий? Кто там у вас третьим был?
– Чапаев. Ну, кликуха это. А так – Вован Шадурский.
– И где он сейчас? – В другой камере. – Хорошо.
Все было сказано, и пора было выставлять оценки в дневник.
В камере стояла мертвая тишина.
Я уже знал, что ждет этих двух, нет – трех ублюдков.
Но они пока не знали.
И, признаюсь, я испытывал некоторе удовольствие, заставляя Берендея с Шустрым стоять передо мной и слушать мое молчание. Да, я испытывал жестокое удовлетворение и продлевал его, не торопясь объявлять свое решение. И, если бы обстоятельства были другими, я приказал бы моим воинам посадить этих двух мерзавцев на колья. И чтобы не сразу, а медленно. чтобы свежеоструганный, аккуратно заточенный, тонкий ствол дерева входил Берендею в очко часов пять. Чтобы он медленно разорвал его внутренности, прошел через грудную клетку, отодвинув в сторону сердце и легкие, и вышел через его поганое горло. И чтобы потом этот острый деревянный кол прополз сквозь его мозг и уперся в макушку, но только с внутренней стороны.
Жаль только, что он не смог бы жить до самого конца…
А еще я хотел бы, чтобы все, кто был сейчас в камере, видели это.
Хотя… Практика показывает, что публичные казни ничего не меняют. Разве что карманники в это время собирают повышенный урожай.
Я вздохнул и, отогнав кровожадное, но приятное видение, сказал:
– В общем, пацаны, я вас понял.
Берендей слабо улыбнулся. Ему, наверное, показалось, что топор просвистел мимо, но он, конечно же, глубоко ошибался.
– Значит, получается так. Мужик – не пидар, а пидар – не мужик. Это понятно. То есть если не мужик, то, значит, – пидар. Я так понимаю. Так вот вы – не мужики. Это я вам точно говорю. Вы – пидары гнойные.
По камере пронесся легкий шум.
– Да, – повторил я, повысив голос, – вы оба – пидары. И еще Чапаев ваш. С ним потом разберемся.
Берендей и Шустрый выпучили глаза и застыли.
– Мужик, – продолжал я, – он мужественный. Сильный, смелый, справедливый. Желательно – умный. А вы, гниды, – ни то, ни другое, ни третье. И не четвертое. Вы, гандоны штопаные, можете только слабых женщин гасить да пацанов мелких убивать. Вы – крысы поганые. И место ваше – у параши. Мужик – он чужого не возьмет. Он девочку маленькую насиловать не будет. Ведь Бывалый ваш, жалко, что он сдох до времени, он ей там все ее мелкое хозяйство каркалыгой своей разорвал! Тварь. Вы, подонки, что-то там про крысятничество квакаете, а кто же вы есть, как не крысы, если вы у людей крадете? Вы нападаете на тех, кто слабее, и отнимаете у них, а за это еще в школе бьют. Вас, наверное, мало били. Но мы сделаем лучше. Вы накажете себя сами.
Я сделал паузу и сказал:
– Вы – пидары. Это я вам точно говорю. И поэтому сегодня же поимеете друг друга в жопу. И в рот тоже, для полного комплекта. Марго вам подскажет, в случае чего, как это лучше сделать. Слышишиь меня, Марго?
– Слышу, Знахарь, – послышался голос от параши.
И этот голос был весьма довольным.
– Хорошо. Теперь так. Ганс!
– Я здесь.
Между нарами нарисовался беспредельщик Ганс, щедро украшенный татуировками на тему фашистской геральдики.
– Проследи, чтобы все было исполнено.
– Яволь, майн фюрер.
– Ух ты как! Ладно, займись ими.
Ганс повернулся к ошеломленным и неспособным даже вякнуть жертвам моего правосудия и ласково сказал им:
– Ну, пошли, мои хорошие! Я покажу вам новое место в жизни. Оно во-он там, у параши.
И, обняв Берендея и Шустрого за плечи, он с силой развернул их и увел от меня.
Я откинулся на спинку шконки и уставился в потолок.
В камере царила тишина, нарушаемая только шагами двух идущих навстречу своей новой судьбе нефартовых урок. Все смотрели на них как на приговоренных к смерти. А оно почти что так и было. Только не все еще понимали это и не все отдавали себе отчет в том, что на самом деле произошло нечто гораздо большее, чем обычное правилово в камере.
Но со временем все они это поймут. Все.
Да только будет поздно.
Отведя двух новообращенных машек к их новому месту жительства, Ганс неожиданно вернулся и, присев на край моей койки, наклонился ко мне и зашептал:
– Слушай, Знахарь, ты как хочешь, но теперь у твоей шконки будут постоянно дежурить мои люди. Особенно ночью. Они будут сменяться, как и положено, и ты на них внимания не обращай. Вроде как мебель. Что скажешь?
Я подумал немножко и ответил:
– Годится.
– Вот и хорошо. Надеюсь, теперь ты сам понимаешь…
– Понимаю.
Ганс встал и исчез за нарами.
А еще через минуту к моему изголовью протиснулся какой-то еще не знакомый мне штемп и, заняв неожиданно мало места, застыл, слившись со спинкой трехъярусной койки. И действительно, уже через несколько минут я перестал его замечать. В натуре как мебель!
Тюря покосился на моего стража и спросил:
– И что, он теперь все время будет здесь торчать?
– Да, Тюря, будет. Но ты не обращай на него внимания. Дай лучше сигаретку.
– Возьми, – сказал Тюря, бросая мне на шконку целую пачку «Парламента», – бери всю пачку. А то у меня уже рука устала давать тебе по одной. Потом отдашь.
– Спасибо, – ответил я и, подцепив ногтем, сорвал с пачки тонкую прозрачную ленточку, идущую по кругу.
В это время за моей спиной прозвучал густой голос:
– А ты когда-нибудь слышал такое: «Не судите, да не судимы будете?»
Неторопливо закурив, я положил сигареты на край шконки, поправил подушку и только после этого повернул голову к говорившему.
Это, конечно, был Кадило.
Выпустив струйку дыма, я внимательно рассмотрел огонек сигареты и лениво ответил: