Book.

Рахманин нетерпеливо мотнул головой в ту сторону. Верхний ряд — пустые, полетели в сторону… Нижние старательно обмотаны прозрачным скотчем крест-накрест, тяжелые, так…

Скотч затрещал под лезвием короткого перочинного ножа. Затаив дыхание, полковник обеими руками раздвинул картонные боковинки. Тихонечко восхищенно выругался, в семь этажей с чердаком.

Внутри, почти до самого верху, лежали прозрачные пластиковые пакеты размером с крупную книгу — пухлые, в ладонь толщиной, плотно набитые чем-то светло-шоколадным, на первый взгляд похожим то ли на замазку, то ли на пластилин. Полковник ткнул верхний указательным пальцем — и под нажимом масса чуть вмялась, осталась небольшая ямка. Проскочив под его локтем, Тимурчик запрыгнул в коробку и принялся вертеться на пакетах, повизгивая, крутя обрубком хвоста, в совершеннейшем экстазе. Выражение его мордахи читалось легко: «Говорил я вам?!»

«Пластид, — ощутив блаженнейшую расслабленность, подумал полковник. — Кайф-то какой… Пластид! Именно в тех количествах, какие потребны для акции…»

Не оборачиваясь, он распорядился:

— Собаку уберите. Супостата сюда.

Антон не без труда, ухватив обеими руками под пузо, извлек торжествующего Тимурчика из коробки и вынес за дверь, в которую тут же препроводили Гурама, едва ли не утыкавшегося носом в пол, с вывернутыми за спиной руками. Вошедший следом Климентьев покачал рукой — он, зацепив за скобку указательным пальцем, держал «Макаров». Пояснил кратко:

— У генацвали был в кармане.

— Разогните его чуток, — приказал Рахманин, улыбаясь во весь рот. — Что вы его закорючили, словно трахаться собрались…

Улыбка была широченная, идиотская, полковник это прекрасно понимал, но ничего не мог поделать с физиономией — они нашли. Нашли! Им еще многое предстояло провернуть, но пластид — вот он, именно в таком количестве, о котором говорил Абу-Нидаль — присмиревший Абу-Нидаль, невероятно словоохотливый, даже подобострастный.

Гурама чуток разогнули. Он по-прежнему, сразу видно, не принимал в расчет худшего: грозно вращая глазами, кривил рожу, шипел и кипел, как перегретый самовар. В голосе явно прозвучало даже некоторое превосходство:

— Ну что, сопляки, видите где-нибудь порошочек? Говорю тебе, длинный, вызвони срочно Черного, тебе же лучше будет…

— Вопрос, конечно, дискуссионный… — сказал полковник, величайшим усилием воли справившись наконец с дурацкой ухмылкой от уха до уха. — Родной, ты ведь еще в советской школе учился? Ну вот, значит, по-русски разберешь, хотя бы по-печатному… Ознакомишься?

Он достал удостоверение, подержал перед физиономией Гурама сначала обложку, потом раскрыл книжечку, надолго зафиксировал у носа. Вновь не удержался от улыбки. Зрелище и впрямь было примечательное: когда за секунду рожа супостата меняется совершенно, так, что и словами описать невозможно эту богатейшую гамму отрицательных эмоций. Чрезвычайно приятное зрелище, знаете ли — ошеломление, безнадежность, тоска, опустошенность и черт-те что еще в богатом ассортименте, харя неглупого человека, осознавшего, что грянуло все же худшее, самое худшее, чего только можно ждать от жизни…

Убрав удостоверение, Рахманин вежливо осведомился:

— Пожелания будут? Скажем, адвоката позвать, по яйцам не пинать, не говорить будущим сокамерникам, что этот черномазый в хатку закрыт за попытку изнасилования малолетней… — он шагнул вперед, пятерней крепко сжал физиономию Гурама и сказал с яростным напором: — Поплохело, тварь? А чтоб тебе поплохело окончательно, я тебе поведаю, что Абу-Нидаля не грохнули в перестрелке у деревни, а взяли живехоньким, и нежную свиданку вам с ним устроить — как два пальца… — почувствовав под рукой шевеление лицевых мускулов, ослабил хватку. — Ну, что ты там хрюкнуть намерен? Излагай…

— Я… требую… грузинского консула…

— А парагвайского тебе не надо? — издевательски спросил полковник. — Что ж ты дурочку гонишь, а еще профессионал… Стыдно. Ну какой тебе может быть консул, если паспорт у тебя российский? За взяточку деланный, но натуральный, не фальшак. Какой тут, нахрен, может быть консул, ну что ты лепишь? Тебе напомнить, что российскому подданному полагается за терроризм, особенно в твоем случае… или сам знаешь? — он прицелился в Гурама кулаком, выставил указательный палец, отогнул большой и, не в силах справиться с улыбкой, произнес весело: — Как там было в старых фильмах? Вы проиграли, полковник Кребс! Пух! — и убрал улыбку с лица. — Ну, вышки теперь, конечно, не водится согласно гуманизму, однако пожизненка тоже штука неприятная, точно тебе говорю, паскуда… А впрочем, тебе еще до суда дожить надо, что опять-таки проблематично, ежели в теории… Так что решай в темпе, сука: или ты будешь петь, как птичка соловей на веточке, или жизнь твоя будет кошмаром почище любого ужастика. Ты мне и не особо нужен, откровенно говоря, у нас в лукошке уже мухоморов хватает — разговорчивых, готовых наизнанку вывернуться, чтоб только главарями не их признали… Усек?

Первое дело, в котором пришлось участвовать Мамацеву и которое составило ему репутацию лихого артиллерийского офицера, произошло 11 июля, когда войска проходили дремучий гойтинский лес… и здесь-то, на берегах Валерика, грянул бой, составляющий своего рода кровавую эпопею нашей кавказской войны. Кто не знает прекрасного произведения Лермонтова, озаглавленного им «Валерик» и навеянного именно этим красивым побоищем.

Выйдя из леса и увидев огромный завал, Мамацев со своими орудиями быстро обогнул его с фланга и принялся засыпать гранатами. Возле него не было никакого прикрытия. Оглядевшись, он увидел, однако, Лермонтова, который, заметив опасное положение артиллерии, подоспел к нему со своими охотниками. Но едва начался штурм, как он уже бросил орудия и верхом на белом коне, ринувшись вперед, исчез за завалами. Этот момент хорошо врезался в память Константина Христофоровича. После двухчасовой страшной резни грудь с грудью неприятель бежал.

К. X. Мамацев

Да, это было славное дело. Вся Чечня поджидала нас у ручья Валерик (по-чеченски «ручей смерти») и заняла укрепленную позицию с центром и двумя флангами под предводительством самых грозных вождей этой страны. Это был хороший момент, когда мы бросились в атаку. Куринцы под звуки музыки бросились в середину под градом пуль, взяли приступом завалы, где произошла настоящая бойня. У нас вышло из строя 23 офицера и 345 солдат, чеченцы потеряли 600 своих, прошла неделя, пока мы собрали наших жертв фанатизма. Среди них из гвардейских один убит и четверо ранено, между другими Глебов, конногвардеец. Это самое красивое дело, которое я видел на Кавказе, и я счастлив, что в те несколько дней, которые я провел на левом фланге, мне удалось быть его свидетелем.

Э. П. Штакельберг

Не менее жаркий бой повторился 4 ноября и в Алдинском лесу, где колонна лабинцев дралась в течение восьми с половиной часов, в узком лесном дефиле. Вся тяжесть боя легла на нашу артиллерию. К счастью, скоро показалась другая колонна, спешившая к нам на помощь с левого берега. Раньше всех к орудиям Мамацева явился Лермонтов со своею командой…