«Пишущая машинка стояла на полу в самом центре, и я как раз собирался пройти мимо, когда увидел, что в машинку заправлен лист бумаги. Это заставило меня вздрогнуть, так как я прекрасно помнил, что машинка была пустой, когда я в последний раз выходил за новой бутылкой».
«Я оглянулся в поисках какого-нибудь непрошенного гостя. Исключив взломщиков и наркоманов, я подумал о… о том, что это были привидения». «Я увидел рваную дыру на обоях слева от двери в спальню. По крайней мере, теперь я знал, откуда в пишущей машинке оказалась бумага. Кто-то просто оторвал потрепанный кусок старых обоев».
«Я все еще смотрел на обои, когда услышал у себя за спиной негромкий отчетливый звук – клац! Я подскочил и обернулся. Сердце чуть не выпрыгнуло у меня из груди. Я был в ужасе, но я узнал звук, в этом не могло быть никакого сомнения. Всю жизнь я работал со словами и мгновенно распознать звук ударяющей по бумаге клавиши пишущей машинки, даже в пустой, освещенной закатным солнцем комнате, в которой некому дотронуться до клавиатуры».
Они смотрели на него в темноте, их лица расплывались белыми кругами. Никто не произнес ни слова, но все передвинулись слегка поближе друг к другу. Жена писателя двумя руками сжала руки своего мужа.
«Я почувствовал, что я… смотрю на себя откуда-то со стороны. Словно меня не было. Может быть, так всегда и чувствует себя человек, сталкивающийся с необъяснимым. Я медленно пошел по направлению к пишущей машинке. Сердце дико трепыхалось у меня в горле, но ум был совершенно спокоен… каким-то ледяным спокойствием».
«Клац! Дернулась еще одна клавиша. Я даже заметил на этот раз, какая. Клавиша была в третьем ряду, слева».
«Я очень медленно опустился на колени, а затем ноги мои стали ватными, и я почти в бессознательном состоянии рухнул на пол, и мое грязное пальто веером расположилось вокруг меня, как юбка девушки, сделавшей очень глубокий реверанс. Машинка быстро клацнула два раза подряд, затем сделала паузу и клацнула снова. Каждый клан, так же отдавался эхом, как и звуки моих шагов минуту назад».
«Обои так были так заправлены в машинку, что сторона с засохшим клеем была лицевой. Буквы были неровными и нечеткими, но я вполне мог разобрать их. Рэкн – вот что было там написано».
«Затем…» Он прочистил горло и слегка усмехнулся. «Даже сейчас, через столько лет трудно об этом рассказывать… просто произнести это вслух. Ну хорошо. Излагаю только факты. Я увидел ручку, которая высунулась из пишущей машинки. Невероятно крошечную ручку. Она появилась между клавишами С и М в нижнем ряду, сжалась в кулак и ударила по клавише пробела. Машинка дернулась, очень быстро, словно икнула. Ручка втянулась обратно».
У жены агента вырвался резкий смех. «Перестань, Марша», – мягко сказал агент, и она замолчала.
«Машинка стала клацать немного быстрее», – продолжил редактор, – «и через некоторое время мне почудилось, что я слышу тяжелое дыхание существа, которое молотило по клавишам. Оно задыхалось, как задыхается человек, выполняющий очень трудную работу и все ближе и ближе подходящий к пределу своих возможностей. После некоторого времени машинка вообще почти перестала печатать. Большинство литер было измазано в том самом клейком сиропе, но я смог разобрать уже напечатанное. Там было написано: рэкн уми… Р завязло в сиропе. Я помедлил мгновение и высвободил клавишу. Не знаю, смог ли бы Беллис освободить ее сам. Думаю, нет. Но мне не хотелось смотреть на то… как он будет… пытаться… С меня хватило и кулачка. Если бы я увидел эльфа, так сказать, в полный рост, я бы действительно сошел с ума. Убежать я не мог. Ноги перестали мне повиноваться». «Клац-клац-клац. А затем эти покряхтывания и напряженные вздохи. И после каждого слова мертвенно-бледная, испачканная в грязи и чернилах ручка появлялась между С и М и ударяла по пробелу. Не знаю точно, сколько это продолжалось. Может быть, семь минут, Может быть, десять. Может быть, целую вечность».
«Наконец клацанья прекратились, и я понял, что больше не могу различить его дыхания. Может быть, он потерял сознание… может быть, он сдался и ушел… а, может быть, он умер. От сердечного приступа или чего-нибудь в этом роде. В одном я уверен: послание не было закончено. Вот его текст: рэкн умирает из-за мальчика джимми торп ничего не знает скажи торпу рэкн умирает мальчик джимми убив… На этом послание обрывалось». «Наконец я нашел в себе силы подняться и выйти из комнаты. Я шел на цыпочках, словно думая, что он заснул, и если звук моих шагов разбудит его, он снова начнет печатать… и я подумал, что если это произойдет, то после первого жеклацанья я закричу. И я буду продолжать кричать до тех пор, пока не взорвется мое сердце или моя голова».
«Мой „Шевроле“ стоял на стоянке на улице, с полным баком, весь забитый вещами и готовый к отъезду. Я сел за руль и вспомнил о бутылке в кармане пальто. Руки так тряслись, что я выронил ее, но она упала на сиденье и не разбилась».
«Я вспомнил о своих помрачениях сознания, и это было именно то, что мне нужно, и именно то, что я получил. Я помню, как сделают первый глоток из горлышка. Помню второй. Помню, как включил аккумулятор и поймал по радио Фрэнка Синатру, который пел „Эта Старая Черная Магия“, что мне показалось вполне подходящим к случаю. Помню, как я стал подпевать и сделал еще несколько глотков. Я стоял на последнем ряду стоянки и мог видеть, как чередуются цвета у светофора на углу. Я продолжал думать об ослабевающем клацаньи в пустой комнате и угасающем красном сиянии в моей берлоге. Я продолжал думать о пыхтящих звуках, вызывающих у меня в воображении фигуру занимающегося культуризмом эльфа, который подвесил рыболовные грузила на хвостик буквы Ц и упражняется в их поднятии внутри моей пишущей машинки. Я все еще видел перед собой шероховатую изнаночную поверхность обрывка обоев. Мой ум желал установить, что происходило в квартире до моего прихода… желал представить себе, как он, Беллис, подпрыгивает и ухватывается за отставший кусок обоев у двери в спальню, потому что это была единственная вещь в комнате, отдаленно напоминающая бумагу, повисает на нем и в конце концов отрывает и несет его на голове обратно к машинке, как пальмовый лист. Я пытался вообразить, как он умудрился заправить его в машинку. Я никак не мог отключиться, так что я продолжал пить, а Фрэнк Синатра кончил петь и появилась Сара Воган с песней „Сейчас Я Сяду и Напишу Себе Письмо“, и это опять вполне подходило к случаю, так как совсем недавно я делал нечто подобное, или, по крайней мере, думал до сегодняшнего вечера, что делал, пока не случилось то, что, так сказать, заставило меня пересмотреть свою позицию по этому вопросу, и я подпевал старой доброй Саре и, очевидно, именно в этот момент я наконец отключился, потому что сразу после второго припева, без всякого перерыва, я почувствовал, как кто-то бьет меня по спине, а потом заводит руки за спину и вновь отпускает их и снова бьет по спине. Это был водитель грузовика. После каждого удара я чувствовал, как фонтан воды поднимается к горлу и собирается уж вернуться обратно, но не возвращается, так как он поднимает мои локти, и каждый раз, как он это делает, на меня наступает приступ рвоты, и рвет меня даже не „Черным Бархатом“, а обычной речной водой. Когда я наконец смог поднять голову и осмотреться, было шесть часов вечера, и прошло три дня с тех пор, как я сидел в салоне своего „Шевроле“, и я лежал на берегу Джексон-ривер в западной Пенсильвании, примерно в шестидесяти милях от Питсбурга. Мой „Шевроле“ торчал в реке кверху задом». «Не найдется ли еще выпить, милая? Чертовски пересохло в горле».