Девятого февраля я получил письмо от декана с напоминанием, что я манкирую двумя-тремя предметами, основными по моей специальности. Тринадцатого февраля я получил какое-то неуверенное письмо от нее. Она хотела, чтобы между нами все было хорошо. Она собирается выйти за парня из «Дельта-Тау-Дельты» в июле или в августе, так не хочу ли я получить приглашение на свадьбу? Это было почти смешно. Какой свадебный подарок мог я ей сделать? Мое сердце, обвязанное красной ленточкой? Мою голову? Мой член?
Четырнадцатого в Валентинов день я решил, что пора переменить обстановку. Затем – Нона, но об этом вы уже знаете.
Вы должны понять, чем она явилась для меня, не то зачем все это? Она была красивее той, но не в том суть. В богатой стране красота дешево стоит. Важно было то, что внутри. Она была сексуальна, но какой-то растительной сексуальностью – слепая сексуальность, льнущая, не знающая отказа сексуальность, которая не так уж важна, поскольку непроизвольна, как фотосинтез. Не как у животного, как у растения. Улавливаете? Я знал, что мы займемся любовью, и займемся как мужчины и женщины, но наше совокупление будет таким же конкретным, отчужденным и бессмысленным, как плющ, вьющийся по решетке под августовским солнцем. Секс был важен, потому что он не был важен. Я думаю… нет, я уверен, что подлинной мотивирующей силой было насилие. Насилие было подлинностью, а не сновидением. Такое же большое, такое же быстрое и такое же беспощадное, как «форд» 1952 года, «форд» Аса Меррила. Насилие «У Джо. Отличная кормежка», насилие Нормана Бланшетта. И даже в нем было нечто слепое, растительное. Может, в конечном счете она была просто цепляющейся за опору лозой, ведь венерина мухоловка сродни лозам, но это хищное растение, и, если положить ему в пасть муху или кусочек сырого мяса, его движения будут движениями животного. И все это – реально. Растение, выбрасывающее споры, возможно, лишь грезит, будто совокупляется, но я убежден, что венерина мухоловка ощущает вкус этой мухи, смакует ее тщетные замирающие попытки высвободиться, когда смыкает пасть вокруг своей жертвы.
И в заключение – моя пассивность. Я не мог заполнить провал в моей жизни. Не провал, который оставила та, когда простилась со мной – я не хочу сваливать вину на нее, – но провал, который существовал всегда, темное, хаотическое кружение где-то в центре меня, которое ни на секунду не останавливалось. Нона заполнила этот провал. Заставила меня двигаться, действовать.
Она облагородила меня.
Теперь, может быть, вы что-то поняли. Почему она мне снится. Почему завороженность остается вопреки раскаянию и омерзению. Почему я ненавижу ее. Почему я боюсь ее. И почему даже теперь я люблю ее.
***
От Огесты до Гардинера – восемь миль, и мы проделали этот путь за несколько коротких минут. Я окостенело держал пилку для ногтей возле бедра и смотрел на зеленую отражающую фары надпись: «ЗАЙМИТЕ ПРАВЫЙ РЯД ДЛЯ СЪЕЗДА № 14», которая замерцала впереди. Луна скрылась, начинал кружиться снег.
– Сожалею, что не еду дальше, – сказал Бланшетт.
– Ну что вы! – тепло сказала Нона, и я ощутил, как ее ярость жужжит и ввинчивается в мясо под моей черепной крышкой точно наконечник дрели. – Просто высадите нас у съезда.
Он соблюдал ограничение скорости до тридцати миль на эстакаде. Я знал, что сделаю. Казалось, мои ноги превратились в горячий свинец.
Эстакаду освещал один фонарь сверху. Слева виднелись огни Гардинера на фоне сгущающихся туч. Справа ничего, кроме черноты. На съезде ни одной машины.
Я вылез. Нона скользнула по сиденью, одаряя Нормана Бланшетта заключительной улыбкой. Я был спокоен. Она подстраховывала игру.
Бланшетт улыбался нестерпимой свинячьей улыбкой, радуясь, что избавился от нас.
– Ну доброй но…
– Ай, моя сумочка! Не увезите мою сумочку!
Я возьму, – сказал я ей и сунулся в дверцу. Бланшетт увидел, что у меня в руке, и свинячья улыбка застыла у него на губах.
Впереди возникли лучи фар, но останавливаться было поздно. Ничто уже не могло меня останов вить. Левой рукой я взял сумочку Ноны. Правой рукой я вонзил стальную пилку для ногтей в горло Бланшетта. Он сипло проблеял один раз.
Я вылез из «импалы». Нона махала приближающейся машине. В снежной мгле я не мог разглядеть ее марку и видел лишь два слепящих круга фар. Я пригнулся за машиной Бланшетта, поглядывая сквозь заднее стекло. Голоса почти терялись в заполняющейся глотке ветра.
– …случилось, дамочка?
– …папочка… ветер… сердечный приступ!
Вы не могли бы… Я шмыгнул за багажником «импалы» Нормана Бланшетта и пригнулся еще ниже. Теперь я их видел. Тоненький силуэт Ноны и фигуру повыше. Стояли они словно бы возле пикапа. Но тут же повернулись и подошли к левой передней дверце «импалы», за которой Норман Бланшетт поникнул на баранке с пилкой Ноны в горле. Водитель пикапа, совсем молодой парень, одетый вроде бы в парку военного летчика. Он всунул голову в окошко. Я зашел ему за спину.
– Черт, дамочка! – сказал он. – Так он же весь в крови! Что…
Я обхватил правой рукой его шею, а левой вцепился в свое запястье. И дернул на себя. Его затылок ударился о верх дверцы с глухим «чок!».
И он обмяк. Я мог бы остановиться на этом. Ноны он толком не разглядел, меня и вовсе не видел. Я мог бы остановиться. Но он был любителем вмешиваться в чужие дела, еще одним препятствием у нас на пути, пытался причинить нам боль. Мне надоело, что мне причиняют боль. Я задушил его.
Потом поднял глаза и увидел Нону в скрещении лучей от фар «шевроле» и пикапа, ее лицо, сведенное судорогой ненависти, любви, торжества и радости. Она раскрыла руки мне навстречу, и мы обнялись. И поцеловались, губы у нее были холодными, но ее язык был теплым. Я запустил обе руки в потаенные ложбинки ее волос, а ветер завыл вокруг нас.
– Теперь наведи порядок, – сказала она. – Пока еще кто-нибудь не появился.
Порядок я навел. Кое-как, но я знал, что большего не требуется. Еще капельку времени. А потом – пусть. Мы будем уже в безопасности.
Труп паренька был легким. Я подхватил его на руки, перенес через шоссе и сбросил в овраг за заграждением. Его труп несколько раз перекувырнулся в воздухе, точно чучело, которое мистер Холлис заставлял меня выставлять в кукурузе каждый июль. Я вернулся за Бланшеттом.
Он был тяжелее, и кровь из него текла, как из зарезанной свиньи. Я попробовал поднять его, попятился три шага, пошатываясь, и тут он выскользнул из моих рук и плюхнулся на шоссе. Я перевернул его на спину. Свежий снег прилип к его лицу, превратил его в лыжную маску.