Они прошли с Билли на кухню. Марта сидела за столом и читала газету. Из печи доносился аппетитный запах готовящегося ужина. Марта была совсем не толстой, как язвительно говорила о ней мать, совсем напротив, она была угловатой, костлявой старой девой пятидесяти лет, уверенной на все сто процентов в неприязненном отношении к ней всего мира, и всегда была готова платить за обиды той же монетой.
– Марта, – сказал он, – это мой племянник Билли. Он поживет у нас несколько дней. Он устал с дороги, ему нужна ванна и горячая еда. – В общем, позаботься о нем. Он будет спать в комнате для гостей, рядом со мной.
Марта равнодушно разгладила газету на столе:
– Ваша матушка говорила, что вы не будете ужинать дома.
– Действительно, я сейчас же ухожу.
– В таком случае ему кое-что перепадет. – Марта энергично кивнула головой в сторону комнаты матери. – Она ничего не говорила ни о каком племяннике.
– Она пока об этом ничего не знает, – сказал Рудольф, стараясь говорить беззаботно и весело ради Билли.
– Если она узнает о племяннике, это ее доконает, – заявила Марта.
Билли молча стоял в сторонке, стараясь оценить царящую в доме атмосферу. Она ему явно не нравилась.
Марта поднялась, и на ее лице появилось откровенно неодобрительное выражение, но ведь Билли не знал, что оно было таким всегда.
– Пошли со мной, молодой человек, – сказала Марта. – Думаю, что мы сможем потесниться ради такого тощего юноши, как ты.
Рудольф был удивлен. Если знать характер Марты, то на ее языке эти слова звучали как самое любезное приглашение.
– Давай, иди, Билли, смелее, – сказал он. – Скоро увидимся.
Билли нерешительно вышел вслед за Мартой из кухни. Теперь, когда он чувствовал опеку дяди, любое, пусть даже краткое расставание с ним таило в себе серьезный риск.
Рудольф слышал их шаги, они поднимались по лестнице. Мать, конечно, сразу навострит уши и поймет, что в доме чужой. Она сразу узнавала его шаги и всегда окликала, когда он шел в свою комнату.
Рудольф вытащил из холодильника ледяные кубики. Сейчас ему хотелось выпить после целого дня вынужденного воздержания от спиртного, тем более что предстояла нелицеприятная встреча с матерью. Он прошел в гостиную и, к своей радости, обнаружил, что там тепло. Очевидно, Брэд выполнил его распоряжение, прислал техника, и тот исправил отопление. Теперь язычок матери не станет еще язвительнее от холода.
Он налил себе бурбона с водой, бросил в стакан побольше ледяных кубиков и, опустившись на стул, вытянул ноги. Он медленно посасывал крепкую жидкость, наслаждаясь напитком. Ему нравилась эта комната, без лишней мебели, с современными кожаными стульями, шаровидными лампами, датскими деревянными столами, простыми, нейтрального цвета шторами – все это убранство составляло хорошо продуманный контраст с низкими бревенчатыми потолками и маленькими квадратными окнами восемнадцатого столетия. Мать говорила, что эта комната похожа на приемную дантиста.
Он не торопился, пил медленно, оттягивая неприятный момент встречи с матерью. Наконец, рывком поднявшись со стула, прошел по коридору к комнате матери и постучал. Ее спальня была на первом этаже, чтобы ей не подниматься по лестнице. Сейчас, после двух операций: одной по поводу удаления катаракты, а второй – из-за тромбофлебита, она чувствовала себя довольно сносно, но, несмотря на это, по-прежнему продолжала жаловаться на болезни.
– Кто там? – раздался за дверью ее резкий голос.
– Это я, мама, – ответил Рудольф. – Ты уже спишь?
Он открыл дверь и вошел.
– Уснешь тут, когда над твоей головой топочут, как слоны, – проворчала она.
Она сидела, откинувшись спиной на взбитые подушки с кружевными наволочками, на ней была розовая ночная рубашка, отделанная каким-то розоватым мехом, на глазах – очки с толстыми стеклами, которые ей выписал врач после операции. Она могла в них читать, смотреть телевизор и ходить в кино, но они сильно увеличивали ее глаза и придавали им какое-то ненормальное, отсутствующее, бездушное выражение.
После того как они переехали в новый дом, доктора сотворили с ней чудеса. До этого, когда они жили в квартире над магазином, Рудольф не раз просил ее лечь в больницу, он видел, что ей необходимо сделать не одну, а несколько операций, но упрямая старуха наотрез отказывалась.
– Я никогда не лягу в больницу для бедных, где надо мной будут экспериментировать недоучки-врачи, которым нельзя позволять приближаться со скальпелем даже к бродячей собаке! – возмущалась она.
Все уговоры, все протесты Рудольфа были напрасны. Когда они жили в убогой квартирке, ничто на свете не могло убедить ее в том, что она – совсем не бедная женщина, и ей не грозит страдать наравне с другими бедняками, брошенными на равнодушную, лишенную человеческого тепла опеку государственного учреждения по социальной защите. Но когда они переехали в новый дом и Марта стала читать ей вслух статьи из газет по поводу блистательных успехов ее Руди, а потом он прокатил ее в своем новом автомобиле, мать изменила свое мнение и осмелилась войти в операционную, правда, вначале убедившись, что ее будут оперировать самые лучшие хирурги, услуги которых обходятся очень дорого
Непоколебимая вера во всемогущество денег, по сути дела, воскресила ее, вернула к жизни с края могилы. Руди рассчитывал, что квалифицированная медицинская помощь немного скрасит ее последние годы жизни, но ошибся. Опытные врачи, можно сказать, вернули ей молодость. Теперь она с мрачной Мартой за рулем разъезжала на машине Рудольфа, когда он ею не пользовался, по всему городу. Она зачастила в салоны красоты (там ей завили остатки волос, покрасив в какой-то чудовищный синий цвет), в городские кинотеатры, вызывала такси, когда ей вздумается, если под рукой не было машины Руди; посещала церковь; дважды в неделю играла в бридж со своими новыми знакомыми из прихожан, по вечерам, когда Руди не бывало дома, принимала в доме священников; купила себе новое издание своей любимой книги «Унесенные ветром», а также все романы Фрэнсис Паркинсон Кейес.
Шкаф в ее комнате теперь был забит платьями, костюмами и множеством шляпок на все случаи в жизни, комната была тесно уставлена самой разнообразной мебелью, и походила на лавку антиквара – чего там только не было: столики с позолотой, шезлонг, туалетный столик с десятком флакончиков французских духов. Впервые в жизни она стала ярко красить губы. По мнению Рудольфа, она выглядела ужасно с этим размалеванным лицом, в безвкусных платьях, но теперь она жила куда активнее, увлеченнее, чем прежде. Для нее это было компенсацией за все ужасные годы ее детства, за полную мучений супружескую жизнь, и не ему, Рудольфу, отнимать у нее последнюю радость, это было бы все равно, что отнять у ребенка любимые игрушки.
Одно время он носился с идеей подыскать квартирку в городе, перевезти ее туда вместе с Мартой, которая бы ухаживала за ней, но, представив, какое выражение отчаяния появится у нее на лице в тот момент, когда он выпроводит ее из своего дома, как она будет потрясена черной неблагодарностью своего сына, которого любила больше всего на свете, сына, чьи рубашки она гладила по ночам, отстояв на ногах двенадцать часов в лавке, ради которого принесла в жертву свою молодость, мужа, друзей и двух других своих детей, оставил все как есть. Рудольф был не из тех, кто забывает платить долги.