Лаэм прихватил с собой бинокль, чтобы можно было пройти взглядом по далекой глади воды в поисках Нэнни. Но она никогда не подходила близко к берегу, а плавала в пространствах где-нибудь за островами залива.
Поздно вечером, надышавшись морским бризом, они возвращались в гостиницу. Опустив голову, Лили напряженно глядела на камень мостовой. Ей так много хотелось сказать Лаэму, но она стеснялась дать волю словам, точно язык у нее скрутили толстой веревкой. Сегодня он ни разу не взял ее за руку, даже во время прогулки.
– Забавная штука – жизнь, – произнес он, шагая рядом.
– В каком смысле?
– Кажется, ты знаешь, что для тебя является наилучшим, самым правильным, и вдруг происходит что-то такое, что напрочь опрокидывает твои представления и планы.
О чем ты? – спросила Лили. Может, он думает о пропавшем лете? Он так от многого отказался, чтобы быль с Лили и Роуз; и теперь, наверное, начинает жалеть о потерянном времени, отнятом у работы, у исследований.
– Казалось бы, происходит что-то плохое, а потом выясняется, что это что-то… хорошее.
Она с любопытством склонила голову, стараясь понять, что он имел в виду, но он продолжал шагать молча. Расстояние между ними казалось огромным, однако Лили не решалась сократить его; а вдруг ему это не нужно.
– Я подумал про акулу, – продолжал он после некоторого молчания.
– Насколько мне известно, ничего хорошего общение с ней не дало: вы потеряли Коннора, ты и сам пострадал. Не станешь же ты притворяться, что подобное зло обернулось чем-то добрым.
Он не ответил.
Лили взглянула на его волнистые, каштановые волосы с проблесками седины в лучах света уличных фонарей. Голубые глаза были печальны.
Добравшись до гостиницы, которая помещалась прямо за больницей, они вошли в лифт. Кабина отсчитывала этажи, а Лили не знала, что сказать. Она жила на четырнадцатом этаже, Лаэм – на шестнадцатом. Когда дверца открылась на четырнадцатом, он посмотрел на нее и сказал:
– Спокойной ночи.
– Спокойной ночи, – сказала Лили.
Она вошла в свой номер взволнованная и подавленная. Не потому, что он за всю прогулку ни раза не коснулся ее, а потому что вид у него был очень озабоченный и потому что в ответ на его реплику об акуле она не успокоила, не утешила его.
Ее мучили угрызения совести. Она взволнованно ходила по комнате и размышляла. Ей так досталось от мужа, что пошатнулась ее вера в добро. Она пожертвовала всем, бросив его. Словно проглотила айсберг. Постепенно этот лед замораживал ее, добираясь до каждой клетки, пока вся она не стала и твердой и ломкой. Со временем она научилась владеть собой: всегда оставаться непреклонной, никогда не подпускать близко к себе мужчин. Единственными ее друзьями были вышивальщицы «Нанук». Но Лаэм….
В течение последних недель в ней словно что-то оттаяло.
«Добро пожаловать в оттепель», – сказала она Марисе тогда на корабле, в день рождения Роуз. Но Мариса не могла знать о том, что для самой Лили эти слова мало что значили. Казалось, она настолько застыла, заледенела, так привыкла к состоянию этой внутренней зимы, что неспособна была по-настоящему переживать душой какое-либо весеннее возрождение.
Думала она и о Лаэме, о выражении его глаз, когда он упомянул акулу. После всего, что он сделал для нее за все эти годы, особенно этим летом, – почему она не потянулась к нему, не обвила его шею руками? Почему не сказала, что готова его выслушать, если у него есть желание поговорить, высказаться?
Лили охватила внутренняя дрожь. Она взяла ключ от номера и вышла в коридор. Не желая дожидаться лифта, она стала подниматься по лестнице. Но с каждой ступенькой ей становилось все страшнее и страшнее. А что, если она совершает ошибку? Она так давно не общалась с мужчинами, что перестала верить в саму возможность этого общения. Доброта Лаэма, тот факт, что его обожает Роуз, усиливающееся чувство к нему в сердце самой Лили, – все это меркло в сравнении с застаревшим, по-прежнему неистребимым страхом. Но она пробивалась сквозь его толщу и продолжала двигаться вперед.
Вот его номер – 1625. Она собралась с духом и постучалась.
Лаэм открыл дверь и застыл, удивленно глядя на нее. На нем были джинсы и голубая оксфордская рубашка. Левый рукав болтался пустой. Лили раньше никогда не видала его в подобном виде. От удивления она раскрыла рот.
– Виноват, – сказал он, оглядев себя и теребя пустой рукав так, словно надеялся, что там незамедлительно отрастет рука. – Я должен был….
– Не извиняйся, – торопливо возразила она. – Это я должна была… я виновата, Лаэм.
– Если тебе неловко, я могу надеть протез.
Лили улыбнулась и отрицательно замотала головой.
– Неловко? Ни в коем случае. Ты два дня сидел возле Роуз и видел ее рану, швы… Это вполне привычно, и меня ничуть не смущают подобного рода вещи.
– Большинство людей смущает.
– Я не большинство, – сказала она.
Они прошли в комнату, где прямо возле окна стоял маленький столик и два кресла. В комнате горел приглушенный свет, поэтому им хорошо была видна река в веселой пляске огней. Это была совсем иная вода, чем та, к которой они привыкли в Кейп-Хок и которую полюбили. Но все же вода, и Лили почувствовала, как все поплыло перед глазами.
– Когда ты начал что-то говорить про акулу, – сказала она, – мне хотелось, чтобы ты договорил все до конца.
– Правда? На самом деле ничего серьезного. Так, решил пофилософствовать.
– Ну так пофилософствуй. – И она откинулась на спинку кресла.
– Кажется, я тогда задумался о том, что с этой акулой кончилась моя жизнь, – сказал он. – Хотя иногда возникает ощущение, что как раз тогда-то она и началась.
– Как это?
– Ты даже не представляешь, насколько близкие отношения связывали нас с Коннором, – сказал он. – Мы были совершенно неразлучны. Несмотря на разницу в три года, общение с ним казалось мне самым интересным, самым лучшим. Он вел себя очень необычно и забавно. Подплывал к китам, когда те спали, и забирался к ним на спины. Мы постоянно предупреждали его.
– Скажи, в тот день он решил проделать то же самое?
– Да. Решил подобраться к белуге. Кит приплыл, чтобы покормиться крилем и селедкой. Мы не замечали акулу до тех пор, пока она не потащила Коннора вниз.
– И ты это видел?
Лаэм кивнул:
– Видел. Коннор протягивал ко мне руки. Я поплыл к нему с такой скоростью, на которую только был способен. Я его тащил, стараясь вырвать у акулы. А потом… потом он просто исчез из виду. А я остался на поверхности один, в крови брата, и все продолжал нырять снова и снова, чтобы найти его. Вот тогда акула ухватила заодно и меня.
Лили притихла, замерла и только слушала.
– Она вцепилась мне в руку. Боли не было, я совершенно не чувствовал зубов, ничего не чувствовал. Потом только я узнал, что они остры, как бритвы, она просто прокусила мне кожу и кость руки. Рывок был просто невероятной силы. Но я думал только о Конноре. Я колотил акулу другой рукой, пытаясь отогнать ее, выбить ей глаз. Мне удалось запустить руку ей в глазницу – и только тогда она меня выпустила.