— Молчи, Публий, и выслушай меня. Ты благороден и, конечно, ты мне благодарен за спасение твоей жизни.
— Я благодарен тебе и до последнего моего дыхания я не забуду этого, но открой двери, умоляю тебя, заклинаю тебя…
— Слушай меня до конца, времени мало; выслушай меня до конца, Публий! Моя сестра Ирена последовала за тобой. Об ее красоте мне нечего тебе говорить, но как добра она, как светла ее душа, ты этого еще не знаешь и не можешь пока знать, но ты сам в этом убедишься. Слушай дальше, она бедна так же, как я, но она дитя благородных родителей. Клянись мне теперь, клянись — нет, ты не должен меня прерывать, — клянись мне головой твоего отца, что ты ее никогда не оставишь, что ты с ней поступишь так, как с любимой дочерью твоего лучшего друга, твоего брата.
— Клянусь, и клянусь жизнью, человека, чья голова мне священнее имени богов, сдержать свою клятву. Но теперь, прошу тебя, приказываю, открой мне двери, Клеа, чтобы мне не потерять тебя и чтобы я мог тебе сказать, что мое сердце принадлежит тебе, тебе одной, что я тебя люблю, люблю безгранично.
— Ты поклялся, — воскликнула девушка в сильнейшем возбуждении, заметив в пустыне движущиеся тени, — и ты поклялся головой твоего отца! Не допусти же Ирену раскаяться, что она пошла за тобой. Люби ее так, как в этот час ты думаешь, что любишь меня, твою спасительницу. Помните оба о бедной Клеа, которая охотно жила бы для вас и теперь умирает за вас. Не забывай меня, Публий! Раз, единственный раз я открыла сердце для любви… О как я любила тебя, Публий, с болью и мукой, и таким счастьем, какого никогда не испытала ни одна смертная, и вот ради этой любви я отдаю себя на смерть.
Вне себя, словно в опьянении, бросила она эти слова римлянину, как торжественный похоронный гимн.
Но почему молчит он теперь? Разве не открыла она ему сокровеннейшие тайны своей души и не допустила его в святая святых своего сердца?
Если бы Публий разразился градом упреков и просьб, она, не слушая его, бросилась бы в пустыню, но его молчание привело ее в полное недоумение.
Так она не могла уйти от него, и она уже готова была снова позвать его, но невольно остановилась.
Невероятная ярость захлестнула душу Публия. В отчаянии он метался по своей тюрьме, как вдруг взгляд его упал на железный лом, оставленный рабочими при похоронах Аписа.
Как утопающий хватается за плывущее бревно, так и Публий бросился к этому орудию и, не отвечая Клеа, изо всех сил старался просунуть рычаг между створном дверей.
Снаружи все замолкло.
Может быть, безумная женщина уже кинулась навстречу убийцам, а дверь была тяжела и не поддавалась его усилиям. Но он должен ее выбить. Бросившись на землю, римлянин подставил плечо под рычаг и всей тяжестью своего тела навалился на железо. Кости его трещали, и жилы, казалось, сейчас лопнут. Наконец дверь поддалась. Второй-третий раз напряг он все свои молодые силы, и вот дерево хрустнуло в связках, и половинки дверей отлетели. Клеа, охваченная ужасом, бросилась навстречу убийцам.
Публий вскочил на ноги, вырвался из своей тюрьмы на свободу и в несколько прыжков догнал Клеа. Но тщетно требовал он, чтобы девушка остановилась. Тогда сурово и решительно он преградил ей дорогу.
— Ты не сделаешь ни одного шага дальше. Я приказываю это тебе!
— Я пойду туда, куда иду, — отвечала девушка в страшном возбуждении. — Сейчас же отпусти меня!
— Ты останешься здесь, останешься здесь со мной! — угрожающе проговорил Публий и, схватив ее за локти, сжал их пальцами, точно железными кольцами. — Я мужчина, а ты женщина. Я тебя научу, кто здесь должен повелевать и кто — повиноваться.
Гнев и негодование вложили эти слова в уста юноши, а когда Клеа со всей своей далеко не женской силой попыталась вырваться, тогда он сильно, хотя осторожно, согнул ее руки и медленно заставил ее встать перед ним на колени.
Сделав это, Публий выпустил ее, но она закрыла лицо руками и громко зарыдала от негодования и сознания своей слабости.
Пораженный ее плачем, римлянин стал просить ее изменившимся голосом:
— Встань теперь. Разве тебе так тяжко покориться вол? мужчины, который не хочет и не может тебя оставить и которого ты любишь?
Как нежно и как ласково звучат эти слова! Клеа подняла глаза на Публия, и весь гнев ее пропал и обратился в благодарное умиление. Она припала к нему головой и тихо плакала.
— Мне всегда приходилось полагаться только на себя, — говорила она, — и руководить другими, но я вижу, что гораздо упоительнее покориться любимому человеку, и тебе я буду повиноваться вечно.
— И я буду тебе благодарен сердцем, умом, всегда, каждую минуту! — воскликнул римлянин, поднимая ее. — Ты хотела пожертвовать ради меня жизнью, тебе теперь принадлежит моя. Я для тебя, ты для меня, я твой муж, ты моя жена навеки!
Он схватил ее за плечи и повернул к себе.
Она больше не сопротивлялась; ей было сладко покориться воле этого сильного мужа.
Как хорошо ей теперь, привыкшей к тяжелой ответственности за другого, чувствовать себя слабой и отдаться под охрану более сильного человека.
Ее глаза с блаженством и страхом остановились на нем, и только их уста слились в первом поцелуе, как оба в испуге отшатнулись друг от друга; в ночной тишине громко прозвучало имя Клеа, и в то же время вблизи раздался громкий крик и глухой стон.
— Убийцы! — крикнула Клеа и, дрожа за себя и за него, бросилась на грудь своего друга.
Мужественная и гордая добродетельная героиня в одно мгновение превратилась в слабую, беспомощную женщину.
На крыше башни, возвышавшейся над воротами Серапеума, стоял гороскоп и наблюдал звезды. Но в эту ночь наблюдения шли явно неудачно. Черные облака, гонимые ветром, все время закрывали от него ту часть небесного свода, над которой он производил наблюдения.
Наконец он с досадой отбросил инструменты, дощечку, натертую воском, и стилос. Все это он приказал снести вниз отцу маленького Фило, прислуживавшему по ночам гороскопам.
— Небо сегодня неблагоприятно для работы, — сказал жрец.
— Благоприятно?! — воскликнул в недоумении привратник, не расслышав последних слов гороскопа. При этом он так поднял плечи, что голова его совсем исчезла. — Это ночь ужасов, наверное, нам грозит сегодня большое несчастье. Пятнадцать лет я на службе, но нечто подобное я видел только единожды, и на следующий же день пришли наемники сирийского царя Антиоха и ограбили нашу сокровищницу. Да, сегодня ночь еще хуже, чем тогда. Уже при восходе Сириуса промчалось по пустыне страшное видение с львиной гривой, а после полуночи раздался страшный шум. Ты тоже содрогнулся, когда он начался в могилах Аписа. Что-то страшное предвещает людям ночь, когда встают священные быки и бьют рогами в двери своих могил. Несколько раз уже видел я сегодня, как над старыми мавзолеями и могилами в скале парили и ползали души умерших. То они носятся в воздухе, точно ястребы с человеческими головами, то медленно качаются, точно ибисы, то проносятся по пустыне, как бесплотные тени. Иные ползут по песку, как змеи, или воют в воротах своих могил, как голодные собаки. Часто слышал я, что они лают, как шакалы, и смеются, как гиены, почуявшие падаль. Но сегодня они сначала кричали, как разъяренные люди, потом стонали и визжали, точно они сидели в Тартаре и переносили ужасные мучения.