Органики фиксировали все, что было произнесено здесь, и при желании могли использовать сказанное на исповеди против покаявшихся. Жертвенность — вот та цена, которую приходится платить за веру.
В пять часов Зурван отправился домой, усталый, но воодушевленный и торжествующий. Он летел в седле Божественного света. Поглотив символический ужин, он приступил к молитве. Затем в уединенной тишине своей квартиры он выслушал исповеди тех, кто не успел открыть душу в парке. В девять часов он отправлял краткую службу для тех, кто пришел к его жилью. Закон запрещал наблюдать за ходом проповеди из холла на экране, но органиков в это время обычно поблизости не было, а соседи ничуть не возражали. Некоторые из них, опасавшиеся открыто приобщиться к вере при свете дня, охотно наблюдали за вечерней службой на экране.
В прошлое Воскресенье, День-Пять, Неделя-Один, именно так все и происходило.
Но сегодня — в День-Шесть, Неделя-Один, Отец Том Зурван так и не появился на Площади Вашингтона. Его последователи, прождав минут пятнадцать, в течение которых они так и не смогли определить по экрану его местонахождение, отправились к нему домой на Аллею Шинбоун. Руководитель квартала совершенно правомерно отказался воспользоваться своим кодом-ключом, чтобы открыть квартиру Отца Тома, до тех пор, пока не будут извещены органики. Прошло довольно много времени, прежде чем наконец появились двое полицейских. Они вошли в квартиру вместе с руководителем квартала, толпой последователей Отца Тома и несколькими любопытными соседями.
Обстоятельные поиски не дали ровно никаких результатов — Отца Тома дома не было. Его стоунер также пустовал. Посох Отца Тома стоял прислоненным к одному из стенных экранов, на котором светилось загадочное послание:
Я УШЕЛ В БОЛЕЕ ВОЗВЫШЕННОЕ МЕСТО.
28
Том Зурван не солгал.
Место, в котором он находился, действительно было гораздо более возвышенным: Башня Тао, в квартире Тони Хорн на шестом уровне. Башня Тао возвышалась на пересечении Западной Одиннадцатой улицы и Канала Кропоткина. Он не был сейчас ни самим собой, ни одним из своих других «я».
В обычной ситуации ему нужно было бы пройти ритуал превращения в Отца Тома, а затем отправиться спать. Но Субботний кошмар прервал привычное течение событий подобно тому, как внезапная лавина, обрушиваясь в реку, останавливает ее воды. Происшедшее накануне, словно пройдясь по его душе утюгом, бросило ее, кричащую, на новый путь, следовать которому у Отца Тома не было ни малейшего желания. Кокон, оберегавший Зурвана, был прострелен, и сквозь образовавшиеся отверстия проскакивали голоса и мелькали лица и руки тех, других.
Они что-то бормотали ему, рассматривали и ощупывали его.
А началось все лишь после того, как ему — с гораздо большим трудом, чем обычно, — удалось взять себя в руки, пройти необходимую метаморфозу мысленной молитвы. (Не Боб Тингл ли высказывался подобным образом? Не Уайту Реппу ли принадлежат метафоры вроде «пройтись утюгом» или «прострелить кокон»? А может быть, это Чарли Ом подкинул мысль о том, что его кто-то «ощупывает»? — словечко-то из его лексикона?)
Он отчетливо понимал, хоть и предпочел бы, чтобы этого не было вовсе, что ветры недавнего прошлого продувают его насквозь, словно изодранный парус, и фрагментарные черты личностей его коллег-двойников сочатся через него, как молотый перец через ситечко.
«Прекратить! Прекратить это!» — мысленно вопил он.
Несмотря на то, что среди всех семи ролей — возможно, только за исключением Джефа Кэрда, — он обладал личностью наиболее сильной, он не мог сейчас сопротивляться всей их энергии, их проявлениям. Они — их способности и возможности — принадлежали не ему, но всем своим обладателям, надвигавшимся на него с разных сторон с их мыслями и неотвратимыми приказами. Его голову словно постригали со всех сторон, и сила Отца Тома утекала подобно тому, как исчезло могущество Самсона, «семь кос головы» которого отрезали филистимляне, наученные его возлюбленной красавицей Далилой; коварной и жизнерадостной парикмахершей Вельзевула.
— Прекратите это! — вопил Зурван. — Это опасно.
(«Черт побери, это действительно очень опасно! — голос Кэрда звучал издалека, но, казалось, что он приближается с каждым словом. — Да заткнись ты, Тингл! Мы вот-вот умрем, а ты тут шутки шуткуешь!»)
Зурван громко так, что голос его звенел по всей квартире, сказал:
— Именем света Божественного приказываю вам вернуться в ту темноту, из которой вы пришли!
(«Хрен тебе!» — невозмутимо отреагировал Чарли Ом.)
(«Хоть бы улыбнулся, когда выражаешься, — заметил Уайт Репп. — Да ну же, ребята. Вот сейчас развлечемся от души. Кажется, у нас тут скоро линчевание маячит. Если мы не соберемся вместе, не объединим свои силы, нас поодиночке непременно перевешают на суках. Вот и будем там болтаться вместе с кислыми яблоками — не лучше, и не хуже. Наш брат в таком трудном положении — словно на вертел нанизан. Заткнитесь все. Дадим ему возможность спасти нашу шкуру. А уж потом устроим разбирательство, кто тут из нас самая главная шишка. Это единственный способ…»)
(«Квартира Тони Хорн, — сказал Кэрд. — Быстрей туда! Это единственное место, где мы будем в безопасности! По крайней мере, на какое-то время!»)
— Тони Хорн? — вслух переспросил Зурван.
(«Да, ты помнишь ее, не так ли?»)
(«Да, — сказал Джим Дунски, — если я могу вспомнить, то что тебе мешает? Кэрду дали на это разрешение, ты забыл? Его… наш… друг комиссар-генерал Энтони Хорн. Она сказала, что в случае опасности позволяет воспользоваться этой возможностью. Сейчас как раз такой случай!»)
(«Она — тоже иммер, — напомнил Боб Тингл. — Однажды иммер — всегда Иммер. Это не каламбур. Она выдаст меня… я хотел сказать — нас».)
(«До Вторника она ничего не узнает, — сказал Кэрд. — Давай, Зурван, отправляйся! Держи хвост бубликом!»)
Молчал только один Вилл Ишарашвили. Не оттого ли, что пока не знал, что произошло? Или потому, что, будучи последним во всей цепочке, если, конечно, считать, начиная со Вторника, он представлял и самое слабое ее звено. Его голос не может прозвучать в общем хоре, пока он не проснется завтра утром? А если так, ему уже никогда не суждено заговорить. И проснуться ему уже не удастся. Так и умрет во сне.
Это обстоятельство еще более возмутило Зурвана. Если завтра он не станет Ишарашвили, то кем же тогда он будет? Может ли он пребывать самим собой, то есть Томом Зурваном? Ничего другого ему не оставалось. По крайней мере, погибать он не собирался.
— О Господи, прости меня! — воскликнул он. — Я думаю только о себе! Я отказался от братьев своих! Я — чудовище, я — Петр [библеизм; по преданию евангелистов, апостол Петр непрестанно свидетельствует Христу свою любовь и преданность, но по свершении тайной вечери Христос предрекает его троекратное отречение «в эту ночь, прежде нежели пропоет петух»; в дальнейшем Петр не только трижды отрекается от Христа, но и клянется, что не знает Иисуса], предавший своего Учителя еще до того, как трижды пропел петух!