Анжелика задыхалась от возмущения и боли. Она уже открыла рот, собираясь высказать ему все, — но тут судно резко накренилось, подхваченное особенно высокой волной, и ей пришлось ухватиться за стол, чтобы не упасть. Она держалась на ногах не так твердо, как Рескатор, который, казалось, был припаян к палубе.
И этой короткой паузы ей хватило, чтобы удержать готовые сорваться с губ непоправимые слова. Может ли она открыть отцу, что он виноват в смерти сына?
Разве мало несчастий судьба уже обрушила на Жоффрея де Пейрака? Его приговорили к смерти, лишили состояния, вынудили покинуть родину, превратили в скитальца, не имеющего иных прав, кроме тех, которые он смог завоевать свой шпагой.
И в конце концов, живя по беспощадным законам тех, кто должен убивать, чтобы не быть убитым, он стал совершенно другим человеком. Она не вправе его за это винить. С ее стороны было младенческой наивностью думать, что он остался прежним — жестокая жизнь требовала от него иного… Судьба и так его обездолила — зачем же наносить ему еще один удар: говорить, что он погубил их ребенка?
Нет, она не скажет ему этого. Никогда! Но она сейчас же — пусть путанно, бессвязно — расскажет ему то, чего он, похоже, не желает знать. О своих горьких слезах, об ужасе, который пережила она, юная, неопытная женщина, вдруг оказавшаяся в пучине нищеты, всеми покинутая. Она не расскажет ему, как погиб Кантор, но расскажет, как он родился, — вечером того самого дня, когда вспыхнул костер на Гревской площади, и как она, бездомная, отверженная горемыка, шла по заснеженным улицам Парижа, толкая впереди себя тачку, из которой выглядывали посиневшие от холода круглые маленькие личики ее сыновей.
Возможно, тогда он поймет. Он судит ее так сурово только потому, что ничего не знает о ее жизни.
Но когда он все узнает — неужели останется таким же бесчувственным? Смогут ли ее слова разжечь искру, которая, возможно, еще тлеет под пеплом в сердце, сокрушенном бременем стольких утрат? Сердце таком же израненном, как и ее собственное…
Но она хотя бы сохранила в себе способность любить. Сейчас она упадет перед ним на колени, будет умолять его. Она скажет ему все-все! Как она всегда любила его… Как пусто было ей без него, как все эти годы она продолжала смутно надеяться и мечтать, что когда-нибудь встретит его вновь. Разве, узнав, что он жив, не бросилась она безрассудно на его поиски, нарушив приказ короля и подвергнув себя бесчисленным опасностям?
Но тут она увидела, что внимание Рескатора обращено не к ней. Он с любопытством наблюдал за дверью салона, которая тихонько-тихонько приоткрывалась… Это было необычно — ведь ее бдительно охранял слуга-мавр. Кто же мог позволить себе войти к грозному хозяину без доклада? Ветер? Туман?
Снаружи дохнуло ледяным холодом, и в дверной проем клубами вплыл туман, тут же рассеявшийся от соприкосновения с теплым воздухом салона. Из-за этой неосязаемой завесы выступило крошечное существо: светло-зеленый атласный чепчик, огненно-рыжие волосы. Эти два ярких пятна с необыкновенной отчетливостью выделялись на фоне начинающейся за дверью серой мглы. За девочкой в зеленом чепчике стоял закутанный в бурнус сторож-мавр. Его черное лицо пожелтело от холода.
— Почему ты, позволил ей войти? — спросил Рескатор по-арабски.
— Ребенок искал мать. Онорина подбежала к Анжелике.
— Мама, где ты была? Мама, пойдем!
Анжелика плохо видела ее. Она оторопело глядела на обращенное к ней круглое личико, на умные раскосые, черные глазки. И облик дочери вдруг показался ей таким чужим, несходство с нею самой столь разительным, что на какое-то мгновение в ней ожили давным-давно забытые чувства: отвращение к ребенку, которого она родила против воли, нежелание признать его, неприятие своей собственной крови, смешанной в этой девочке с грязной кровью насильника, яростное и бессильное возмущение против того, что с ней, Анжеликой, сделали, жгучий стыд.
— Мама, мама, всю ночь тебя не было! Мама!
Онорина настойчиво повторяла это слово — а ведь прежде она пользовалась им редко. Защитный инстинкт, безотчетная боязнь потерять то, что всегда безраздельно принадлежало ей одной, подсказали ей это необыкновенное слово, единственное слово, способное вернуть ей мать, вырвать ее из-под власти этого Черного человека, который позвал ее и запер в своем замке, полном сокровищ.
— Мама, мама!
Онорина была здесь. Онорина — олицетворение всех тех измен, которые Жоффрей никогда ей не простит, печать, опечатавшая закрытые врата навек потерянного рая, — так некогда королевские печати на воротах Отеля Веселой Науки ознаменовали конец всего, чем она дотоле жила, всего, что составляло ее мир, ее счастье.
Картины минувшего и мучительные мысли о настоящем сливались в мозгу Анжелики воедино. Она взяла Онорину за руку.
Жоффрей де Пейрак смотрел на девочку. Мысленно он прикидывал ее возраст: три года? четыре?.. Стало быть, она не дочь маршала дю Плесси. Тогда чья? По его иронической, презрительной полуулыбке Анжелика догадалась, о чем он думает. Случайный любовник… «Красивый рыжий любовник!» Молва столько их приписывала ей, прекрасной маркизе дю Плесси, фаворитке короля… О рождении Онорины, как и о смерти Кантора, она тоже никогда не сможет сказать ему правду. Ее стыдливость восставала при одной мысли об этом. Сознаться в таком позоре — все равно что показать ему омерзительную язву, признак постыдной дурной болезни. Нет, она будет нести это в себе, навсегда скрыв, как скрывает глубокие шрамы, оставшиеся на ее теле и сердце.., след от ожога, вылеченного Коленом Патюрелем и смерть маленького Шарля-Анри…
Онорина, рожденная от безымянного насильника, — это расплата за все мужские объятия, которым она, Анжелика, не противилась и которых искала сама.
Филипп, поцелуи короля, безыскусная и возвышенная страсть бедного нормандца Колена Патюреля, короля рабов, грубые, но веселые утехи с Дегре, утонченные ласки герцога де Вивонна. Ах да, она совсем забыла Ракоци.., а в придачу к нему, наверное, и других…
Сколько лет прошло, сколько лет они оба прожили — вдали друг от друга, каждый по-своему… И того, что было, уже не забыть, не стереть.
Он непроизвольно поглаживал подбородок. Ему явно недоставало недавно сбритой бороды.
— Согласитесь, моя дорогая, — положение создалось весьма затруднительное.
Как может он сохранять этот иронический тон, когда она едва держится на ногах, так щемит у нее сердце…
— Мне хотелось прояснить его, но должен признать, что от моих попыток оно только еще больше запуталось.., нас с вами все разделяет.
— Идем, мама! Ну идем же, мама, идем, — повторяла Онорина, дергая мать за юбку.
— Вы, конечно же, вовсе не стремитесь к воссоединению, о котором несколько часов назад и не помышляли — ведь ваши мысли были целиком заняты другим…
— Мама, идем!
— Да замолчи ты! — крикнула ей Анжелика, чувствуя, что от всего этого кошмара у нее вот-вот расколется голова.