Ему уже не раз доводилось подходить к перекресткам жизни, когда кончался один этап пути и надо было искать другое направление и все начинать заново. Правда, в глубине души он всегда знал, что на самом деле вовсе не начинает заново, а только продолжает давно намеченный путь, мало-помалу открывая таящиеся на нем неведомые горизонты. И все же каждый раз он должен был отказываться от привычного образа жизни, как змея сбрасывает старую кожу, и оставлять позади прежние привязанности и дружеские связи.
После этого рейса надо будет вернуть Абдуллу в его пустыню, он не перенесет жизни в северных лесах. Язон отвезет его к золотистым берегам Средиземного моря, его и старого марабута Абд-эль-Мешрата. Абдулла, бдительный страж, много раз спасал жизнь своего господина, а его привычки уважал, точно некие священные ритуалы. «Найду ли я хоть одного могиканина, который сумел бы приготовить мне кофе? Наверняка нет! Придется тебе обходиться без кофе, старый ты бербериец…» Подумав об Абд-эль-Мешрате, он представил себе, как тот сидит сейчас в своей каюте, которую специально для него оборудовали под ютом, постаравшись сделать ее как можно более удобной.
Его худое, истощенное аскетичной жизнью тело закутано в теплые меха и он наверняка неутомимо пишет. Ему шестьдесят два года, но его жажда знаний так остра, что когда его друг, граф де Пейрак, покидал Средиземное море, старик чуть ли не умолял взять его с собой, чтобы исследовать Новый Свет. Мудрый марабут с радостью пустился бы даже в кругосветное путешествие, чтобы доставить себе новые темы для размышлений. Такая открытость ума довольно редко встречается у мусульман… Абд-эль-Мешрат был слишком широко образован, чтобы нравиться такому фанатику, как его государь, султан Мулей Исмаил.
Жоффрей де Пейрак знал это и потому выполнил просьбу старика, которого любил. Он понимал, что увозя Абд-эль-Мешрата из Марокко, он, скорее всего, спасает ему жизнь.
Пятнадцать лет назад Абд-эль-Мешрат принял его в роскошном медресе, которое тогда принадлежало ему, человеку знатному, святому и высокомудрому, глубоко почитаемому всеми жителями Феса. Жоффрей де Пейрак прибыл туда из Сале на носилках. Сейчас ему живо вспомнилась та давняя встреча. Лежа у ног своего арабского друга, он с трудом верил, что завершил эту полную опасностей одиссею живым и что он, христианин, презренный неверный, находится в самом сердце таинственного Магриба. Прикованный к постели, чувствуя, что разум его изнемогает от непрестанной боли и тягот изнурительного пути по морю и пустыне, когда единственной его опорой и источником сведений о том, что творится вокруг, был верный мавр Куасси-Ба (а тот сам был напуган, очутившись среди себе подобных и, вращая глазами, повторял: «Все они тут дикари»), граф не раз мысленно спрашивал себя, что ждет его в конце этого бесконечного путешествия.
И наконец — встреча с Абд-эль-Мешратом, его другом, с которым он некогда познакомился в Испании, в Гранаде. Он сразу узнал хрупкую фигуру арабского доктора, теряющуюся в просторной белоснежной джеллабе, его лысеющий лоб над огромными круглыми очками в стальной оправе, которые придавали ему забавное сходство с совой.
— Мне не верится, что я наконец встретился с вами и притом — в самом Фесе, — почти беззвучно прошептал Жоффрей де Пейрак. Несмотря на все усилия, он не мог говорить громче. — Я думал, мы встретимся на берегу, тайно. Неужели лгут те, кто уверяет, что королевство Марокко и особенно Фес закрыты для христиан? Или ваша власть сильнее, чем власть султана, по мнению которого христианин, попавший в его владения, должен стать либо рабом, либо мертвецом? Почести, которые мне здесь оказывают, вполне убедили меня, что я пока ни тот, ни другой. Долго ли продлится эта иллюзия?
— Будем надеяться, что долго, мой дорогой друг. Ваше положение действительно исключительно, ибо вы находитесь под тайным покровительством. Мне удалось добиться его для вас главным образом благодаря вашей учености. Но чтобы оправдать надежды, которые на вас возлагают, вам необходимо как можно скорее выздороветь и приступить к работе. Мне поручили вас вылечить. Скажу вам также, что и для вас, и для меня это вопрос жизни и смерти, ибо в случае неудачи я могу поплатиться головой.
Графу хотелось узнать побольше об этих покровителях, которых, несмотря на свою репутацию человека набожного и высокоученого, побаивался его арабский друг, однако дальнейшие разъяснения он смог получить лишь тогда, когда лечение было почти завершено.
А пока его задачей было встать на ноги, и он посвятил себя этому с упорством, которое всегда составляло основу его характера.
Он мужественно переносил лечение, выполняя все назначения и физические упражнения, которые без устали прописывал его друг. Ему было интересно самому оказаться объектом научного эксперимента, и это помогало ему не сдаваться, когда боль и уныние побуждали его отступить.
Когда Абд-эль-Мешрат впервые склонился над его ранами, лицо его сначала помрачнело, но затем мало-помалу прояснилось, хотя вид этих язв мог вызвать только отвращение.
— Хвала Аллаху! — воскликнул он. — Рана на левой ноге, самая серьезная, еще не закрылась.
— Она не заживает уже много месяцев.
— Хвала Аллаху! — повторил Абд-эль-Мешрат. — Теперь я могу не только поручиться за ваше полное выздоровление, но более того, уверен, что сумею избавить вас от увечья, которое омрачило всю вашу молодость… Помните, как в Гранаде, осмотрев вашу ногу, я сказал, что если бы, когда вы были ребенком, вас лечил я, вы бы никогда не стали хромым?
И он объяснил, что европейские врачи борются только с видимостью болезни, что при виде раны они думают лишь об одном — как добиться, чтобы ее поверхность побыстрее зарубцевалась. Им неважно, что под этой тонкой пленкой, которую природа стремится как можно быстрее соткать сама, остаются полости, больные, несросшиеся ткани, что приводит к атрофии и непоправимым уродствам. А вот каноны арабской медицины, черпая из мудрости древних, из искусства африканских знахарей и египетских бальзамировщиков, напротив, предписывают для каждого вида ткани свой срок рубцевания. Чем глубже рана, тем важнее сдерживать процесс ее заживления, и ни в коем случае нельзя его ускорять.
Вполне удовлетворенный тем, как протекало начало лечения, Абд-эль-Мешрат объяснил также, что так как к ране, по счастью, не прикасался ни один хирург, все разорванные и надорванные мышечные волокна уже срослись как следует. И поскольку, благодарение небу, раненый избежал такого страшного осложнения, как гангрена — единственной подлинной опасности при такого рода длительном лечении — он, Мешрат, лишь завершит дело, так хорошо начатое мэтром Обеном, палачом короля Франции и так счастливо продолженное долгими скитаниями, в которые его подопечный пустился после перенесенных пыток, чтобы избавиться от своих мучителей.
Подобно арабским ювелирам, Абд-эль-Мешрат отделывал свое творение с величайшей тщательностью. «Скоро вы будете ходить так красиво, что ваша походка произведет впечатление даже на самых высокомерных испанских грандов!» — говорил он.
Измученный Жоффрей де Пейрак вовсе не требовал столь многого. В прошлом он сумел настолько приноровиться к своей хромоте, что вполне смирился с мыслью, что встав на ноги, будет хромать еще сильнее. Лишь бы скорее начать ходить, скорее вновь обрести привычную силу и возможность владеть не только руками, но и ногами. Хватит валяться, он и так уже стал развалиной, и его силы убывают с каждым днем! Чтобы убедить его соблюдать необходимые ограничения вплоть до достижения окончательного результата, Абд-эль-Мешрат растолковал ему, что изменить походку для него очень выгодно, ибо так ему будет легче сбить со следа своих врагов. Если однажды он решится вновь ступить на землю французского королевства, кто сможет узнать в человеке, чья походка ничем не отличается от походки других людей, того, кого когда-то называли Великим лангедокским хромым? Мысль о столь неожиданной уловке весьма позабавила Жоффрея де Пейрака и убедила его во всем следовать предписаниям врача; с тех пор он принялся так же настойчиво, как и Абд-эль-Мешрат, добиваться результата, близкого к совершенству. Несмотря на болеутоляющие бальзамы и настойки, ему пришлось выдержать долгие муки. Рана под коленом оставалась открытой и болела, а он должен был сгибать и разгибать ногу, приучая ее действовать. Абд-эль-Мешрат заставлял его часами плавать в бассейне, чтобы нога не утратила гибкости и, главное, чтобы рана не закрылась. Порой ему хотелось только одного — спать, а от него требовали подвигов, не меньших, чем во время его бегства и возвращения в Париж. Врач и его помощники были неумолимы. К счастью, арабский ученый, человек тонкого ума, умел понять своего пациента, хотя их принадлежность к различным цивилизациям, казалось, могла бы воздвигнуть между ними непреодолимую преграду. Но они оба уже сделали немало шагов навстречу друг к другу. Абд-эль-Мешрат безукоризненно владел французским и испанским. А граф немного знал арабский и быстро совершенствовался.