Ниночка пришла домой в девятом часу. Родители были на кухне. Отец читал «Советский спорт». Мать рубила капусту.
— Что так поздно? — спросил отец мирно, как будто с облегчением.
— Мы так устали… — и Ниночка замолчала. Когда она шла домой, то не знала, что сделает, вбежит ли с криком: «Он родился!» — или просто ляжет спать.
— Наверное, устала, — сказал отец, чуть раскачиваясь… — Каждый день приходила чуть ли не ночью… Теперь хоть будешь дома сидеть.
— Нет, — сказала Ниночка. — Теперь будет еще больше работы. Меня назначили дежурить с Ним.
— С кем? — спросила мать, и нож повис в воздухе.
— С Иваном. Его зовут Иваном, ты знаешь?
— Я ничего не знаю, — сказала мать. — Я ушла раньше. Иван — это его детище?
В слове «детище» было отношение к новорожденному. Плохое.
— Я буду дежурить у него.
— Господи, — сказала мать. — Возле этого чудовища? Одна?
— Он не чудовище. Это сын Ржевского. Понимаешь, биологически он сын Ржевского, он выращен из его клетки.
Мать бросила нож, он отскочил от доски и упал на пол. Никто не стал поднимать.
— Он убийца! — закричала мать. — Он убил Лизу! Он убивает все, к чему прикасается. Он затеял всю эту историю из патологического желания доказать мне, что у него может быть ребенок.
Ниночке бы уйти, она всегда уходила от таких сцен, но теперь все относившееся к Ржевскому слишком ее интересовало.
— Какая Лиза? — спросила Ниночка.
Мать подобрала нож и сказала, будто не услышала:
— Я категорически, — она подчеркнула свои слова ножом, — против того, чтобы Нина приближалась к этому ублюдку. Если нужно, я дойду до самого верха. Я не оставлю камня на камне.
И тогда Ниночка убежала из дома. Было темно и зябко. У нее был домашний телефон Ржевского, она списала его дома, из телефонной книжки. Она зашла в будку автомата, еще не думая, что будет звонить, — просто освещенная изнутри желтой лампой будка была теплым и уютным местом, чтобы спрятаться. А потом она набрала номер Ржевского.
Поняв по голосу, что разбудила директора института, Нина хотела было уже бросить трубку, но не успела.
Он строго спросил:
— Кто говорит?
И она не посмела скрыться.
— Простите, я не хотела вас будить. Это Нина Гулинская.
— Что-нибудь случилось? Ты из института?
— Нет, я пошла домой, а потом поругалась с мамой, то есть не поругалась, а просто ушла от них.
— Тогда не плачь, — сказал Ржевский. — Ничего особенного не произошло.
— Она мне не разрешает, а я хочу. Я уйду от них, если она не разрешит…
— Ты из автомата?
— Да.
— Тогда приезжай ко мне. Адрес запомнишь?
— У меня есть. Я давно еще списала… Но уже поздно, и вам надо спать.
— Если не ко мне, то куда пойдешь?
— Не знаю.
— Вытри глаза и приезжай. — В голосе Ржевского ей послышалась насмешка, и она сухо сказала:
— Нет, спасибо…
Не поедет она за сочувствием…
Потом Нина прошла еще две или три улицы, позвонила подруге Симочке, сообщила, что приедет к ней ночевать, и поехала к Ржевскому.
Квартира Ржевского разочаровала Ниночку. Она часто представляла, как он живет, совсем один, и ей казалось, что его мир — завал книг, рукописи горой на столе, обязательно большое черное кожаное кресло, картина Левитана на стене — неустроенный уют великого человека. А квартира оказалась маленькой, двухкомнатной, аккуратной и скучной.
— Я кофе собирался выпить, — сказал Ржевский. Он был в джинсах и свитере. — Будешь?
— Спасибо.
Он пошел на кухню, а Ниночка осталась стоять возле чистого письменного стола, огляделась, увидела широкий диван и подумала: «К нему, наверное, приходят женщины. Приходят, а он им делает кофе и потом достает вот оттуда, из бара в стенке, коньяк. А вдруг он смотрит на меня как на женщину?» Ниночка испугалась собственной мысли, которая происходила оттого, что в глубине души ей хотелось, чтобы он видел в ней женщину.
— Сосиски сварить? — спросил Ржевский из кухни.
Ниночка подошла к двери на кухню, заглянула. Кухня была в меру чиста и небогата посудой.
— Спасибо. Я не хочу есть. А вам кто-нибудь помогает убирать?
— Вызываю молодицу из фирмы «Заря», окна мыть. Держи печенье и конфеты. Поставь на столик у дивана.
«Он совершенно не видит во мне женщины», — поняла Ниночка. Это было обидно. Ее не разубедило в этом даже то, что Ржевский достал все-таки из бара бутылку коньяка и две маленькие рюмочки. Кофе был очень ароматный и крепкий — такой умеют делать только взрослые мужчины.
— Давай выпьем с тобой за первый шаг, — сказал Ржевский.
Он капнул коньяку в рюмки, и Ниночка устроилась удобнее на диване. Она поняла, что они коллеги и они обсуждают эксперимент. К тому же они знакомы домами. Видела бы мама, что она пьет коньяк с директором института. А какое бы лицо было у Фалеевой? Правда, репутация директора погибла бы безвозвратно. Ниночка хотела было сказать Ржевскому, что никому не скажет о своем ночном визите, но он ее опередил:
— Рассказывай, что дома приключилось.
— Они все взбунтовались. Мать не разрешает мне с Иваном работать. Говорит, что он ублюдок. Вы не обижайтесь.
— Я твою маму знаю много лет и знаю, какой она бывает во гневе.
— Она отойдет, вы же знаете, она быстро отходит.
— Не совсем так. Она мирится внешне, а так, без Каноссы, прощения не добиться.
— Без Каноссы?
— Вас, голубушка, плохо учат в школе.
Ниночка заметила, что в углу стоят горные лыжи, очень хорошие иностранные горные лыжи, им не место в комнате, но кто скажет Ржевскому, что можно ставить в комнату, а что нет.
Ниночка кивнула, согласившись, что ее плохо учили в школе.
— Что же теперь будем делать? Перевести тебя в другую лабораторию? — спросил он.
— Что вы! — испугалась Ниночка. — Разве я плохо работала?
— Я к тебе не имею претензий. Но, может, ты и сама его боишься?
Ниночка покачала отрицательно головой. Сказать, что совсем не боится, было бы неправдой.
Ржевский поднялся с кресла, подошел к окну, приоткрыл его — оттуда донесся неровный, прерывистый вечерний шум большой улицы.