Он на мгновение замер, посмотрев на нее так, словно она у него на глазах обзавелась второй головой.
Потом немного сердито ответил:
– Меня сюда пригласили.
– Нет. – У нее болела голова, ей хотелось потереть глаза, но больше всего хотелось заплакать. – Не здесь на балу, а здесь в Лондоне?
Он подозрительно прищурился:
– Почему ты спрашиваешь?
– Потому что ты ненавидишь Лондон.
Он поправил шейный платок.
– Ну, не то чтобы ненавижу…
– Ты ненавидишь светские сезоны, – перебила она. – Ты сам говорил мне об этом.
Он хотел что-то сказать, но остановился на полуслове. И тут Гонория вспомнила – он совершенно не умеет лгать. Никогда не умел. Давным-давно, в детстве, Маркус и Дэниел обрушили огромную люстру в Уиппл-Хилле. Гонория по сей день не могла понять, как им это удалось. Когда леди Уинстед потребовала, чтобы они сознались, Дэниел беззастенчиво лгал ей в лицо, с самым невинным видом и чрезвычайно убедительно.
А Маркус стоял рядом и теребил рубашку, словно ворот натирал ему шею.
В точности как сейчас.
– У меня здесь… дела, – вымолвил он наконец.
Дела.
– Понятно, – с трудом выдавила Гонория.
– Гонория, ты хорошо себя чувствуешь?
– Превосходно, – рявкнула она, презирая собственную несдержанность.
В конце концов, он не виноват в том, что Дэниел возложил на него заботы о сестре. Он вынужден был согласиться. Любой джентльмен на его месте поступил бы так же.
Маркус задумчиво огляделся по сторонам, словно пытался найти объяснение ее странному поведению.
– Ты сердишься… – произнес он мягко, а может быть, даже снисходительно.
– Я не сержусь, – немедленно возразила она. Сердито.
Кто-нибудь другой непременно указал бы ей на то, что ее тон противоречит словам, но Маркус, конечно, промолчал и сохранил полнейшую невозмутимость.
– Я не сержусь, – пробормотала она, испытывая ужасную неловкость.
– Разумеется, нет.
Она резко вскинула голову. На сей раз он точно, совершенно точно говорил с ней покровительственно.
И будет продолжать в том же духе. Или молчать. Маркус никогда не устроит скандала.
– Я плохо себя чувствую, – торопливо проговорила она.
И не солгала. У нее раскалывалась голова. Ей было жарко и тошно, она хотела только одного. Поскорее добраться до дома, лечь в постель и зарыться в подушку.
– Тебе надо подышать свежим воздухом, – серьезно сказал он и осторожно взял ее под локоть, чтобы проводить к застекленным дверям, открывавшимся в сад.
– Нет! – каким-то чужим дребезжащим голосом почти крикнула Гонория. – То есть нет, спасибо. – Она судорожно вздохнула. – Думаю, мне надо поехать домой.
Он кивнул.
– Я найду леди Уинстед.
– Я сама ее найду.
– Я буду счастлив…
– Я в состоянии действовать самостоятельно! – взорвалась Гонория. Боже! Ей опротивел собственный голос. Она понимала, что лучше помолчать, но категорически не могла остановиться. – Я не желаю обременять тебя.
– О чем ты говоришь?
Поскольку честно ответить на этот вопрос было решительно невозможно, она предпочла не отвечать вовсе.
– Я хочу домой.
Маркус смотрел на нее так долго, что, казалось, прошла целая вечность, прежде чем он сухо поклонился и произнес:
– Как тебе будет угодно. И удалился.
А она отправилась домой. В точном соответствии с высказанным ею желанием. И это было просто ужасно.
День концерта
За шесть часов до начала
– Где Сара?
Гонория оторвала взгляд от нот. Она делала заметки на полях. Ничего из написанного не имело смысла, но по крайней мере ей начинало казаться, будто она знает, что делает, и поэтому она делала заметки на каждой странице.
Айрис стояла посреди комнаты для репетиций.
– Где Сара? – повторила она.
– Я не знаю, – ответила Гонория, оглядевшись вокруг. – А где Дейзи?
Айрис нетерпеливо махнула рукой в сторону двери:
– Она приводит себя в порядок. Не беспокойся о ней. Уж она-то непременно явится.
– А Сары нет?
Айрис, казалось, готова была взорваться.
– Ты видишь ее здесь?
– Айрис!
– Прости. Я не хотела грубить тебе, но где она?
Гонория раздраженно вздохнула. Неужели Айрис ни о чем больше не беспокоится? Она наверняка не повела бы себя невероятно глупо на глазах у человека, которого любит.
Прошло уже три дня, а Гонории до сих пор становилось плохо при одном воспоминании об этом.
Она не могла точно припомнить, что сказала, зато помнила, как самым отвратительным образом дребезжал ее голос. Помнила, как хотела замолчать, но язык отказывался ей подчиняться. Гонория вела себя совершенно неразумно, и если до того Маркус считал заботу о ней своей обязанностью, то теперь наверняка – неприятной работой.
Даже до того как Гонория начала извергать вздорные фразы таким эмоциональным и капризным тоном, она все равно вела себя глупо. Она танцевала с ним так, как будто он был ее спасением, смотрела на него влюбленным взглядом, а он сказал…
Ничего. Маркус ничего не сказал. Только произнес ее имя. А потом посмотрел на нее так, как будто она позеленела. Он, наверное, подумал – сейчас ее стошнит и еще одна прекрасная пара сапог будет испорчена.
Три дня назад. Три дня. Без единого слова.
– Она должна была появиться уже двадцать минут назад, – проворчала Айрис.
А Гонория прошептала:
– А он должен был появиться уже два дня назад.
Айрис резко повернулась:
– Что ты сказала?
– Возможно, на дороге слишком много карет, – быстро исправилась Гонория.
– Она живет в полумиле отсюда.
Гонория рассеянно кивнула. Она посмотрела на вторую страницу партитуры и обнаружила, что написала там имя Маркуса. Дважды. Нет, трижды. «М.Х.», шрифт с завитушками, около половинной ноты. Боже мой. Какая же она ничтожная.
– Гонория! Гонория! Ты меня слышишь?
Снова Айрис. Гонория сдержала стон.
– Уверена, она скоро будет, – успокаивающе произнесла она.
– Уверена? – переспросила Айрис. – А я нет. Я так и знала.
– Что знала?