Губы мои, вдруг оказавшиеся на пути его так, что он не мог избегнуть поцелуя, заворожили, воспламенили его, придали ему решимости. И вот уже взгляд мой упал на ту часть его одежды, под которой скрывался необходимый для наслаждения предмет; поскольку я слишком далеко продвинулась, чтобы останавливаться на этом волшебном пути и в самом деле не могла больше сдерживать себя или ждать, когда медленно двинет вперед его целомудренная стыдливость (а он, по всему судя, и впрямь оказался младенцем, на мне утратившим свою невинность, я положила свою руку туда, где меж ног его угадывала и ощущала скрытое под лосинами жесткое и твердое тело, конца которого, однако, мои пальцы никак не могли нащупать. Любопытствуя, стремясь раскрыть эту тревожащую тайну, я принялась теребить его застежки, которые едва не отлетали под напором изнутри, пока наконец перед лосин не распахнулся и не выпросталось оттуда ЭТО. С неожиданным удивлением я увидела, как из-под рубашки высвободилась не мальчишеская игрушечка, не оружие мужчины, но нечто размерами прямо-таки с майский шест, величины такой невероятной, что будь ей все тело соразмерно, оно принадлежало бы юному великану ростом с дерево, если не с гору. Невероятная эта величина вновь заставила меня сжаться, но я уже не могла устоять перед удовольствием разглядеть его и даже отважилась пощупать эдакой длины, эдакой толщины живую слоновую кость! Выточена и отшлифована она была превосходно, благородная твердость ее умиротворялась кожей, которая гладкостью и бархатистой мягкостью могла бы посоперничать с тончайшей женской кожей и чья изумительная белизна превосходно оттенялась густыми зарослями черных курчавых волос, росших у основания; сквозь тугие их завитки просвечивала светлая кожа – так прелестным вечером можно заметить ясный свет, струящийся сквозь купы отдаленных деревьев, растущих на вершине холма; и еще широкая, отливающая синевой головка – скорее головища! – от которой голубыми змейками расползались, обвивая ствол, вены – все это вместе составляло самое причудливое в природе сочетание объемов и цветов.
Но еще удивительнее было то, что обладатель сей достопримечательности по недостатку возможностей в условиях строгого домашнего воспитания, а также из-за малости времени, проведенного в городе, где его многому могли бы научить, обращался со своим даром мужской мощи как совершенный для него чужак, во всяком случае, в практике утех. Теперь настал мой черед устроить ему первое испытание, если я осмелюсь рискнуть свести вместе эту глыбищу с нежнейшей моей плотью, которую сей чудовищный механизм способен просто разнести в клочья.
Впрочем, рассуждать и гадать было поздно, так как к этому времени до крайности распаленный малый, который все увидел и над которым уже не были властны ни целомудрие, ни благоговение, до сей поры его сдерживавшие, сумел, благодаря чувствительнейшим подсказкам мгновенно обучающей природы, запустить дрожащие от нетерпеливого вожделения руки мне под юбки и, не увидев на лице моем никаких особых примет гнева или неудовольствия, какие могли бы его отвадить и остановить, нащупал и нежно сжал средоточие страстных своих устремлений. О-о-о! прикосновение его пальцев обожгло и воспламенило меня, все и всяческие страхи враз сгорели в невыносимом этом пламени, ноги мои сами собою разошлись, давая руке его полную свободу действий: и вот уже взметнувшиеся юбки полностью открыли ему цель, не попасть в которую было невозможно. Парень был уже на мне; я единым движением расположила тело свое под ним так, чтобы было ему удобнее, чтобы никакие препоны не могли бы помешать его продвижению, ибо таран его, не находя входа, бился и жестко тыкался наугад в самые разные места то выше, то ниже, то в стороне от цели до тех пор, пока, сгорая от нетерпения под этими раздражающими ударами, я не взялась за него рукой и сама не направила сей неистовый движитель страсти туда, где юному новобранцу предстояло получить свой первый урок в искусстве утех. Таким образом отыскал он пленительное, но слишком маленькое для него отверстие, впрочем, созданный таким гигантом, вряд ли он вообще мог бы отыскать отверстие себе под стать, куда мог бы проникнуть без труда; мое же, хоть туда и часто наведывались, и вовсе не было настолько велико, чтобы легко его впустить.
Все же я сама так точно направила головку сего громоздкого механизма, что ощущала ее на самом пороге входа в сокровенные свои глубины, и когда он сделал выпад, я вовремя дополнила его собственным движением, отчего внешние губы сильно растянулись, уступая наступательной запальчивости, мною поддержанной, и оба мы почувствовали, что прибежище гигантом найдено. Следуя дальше за зовом естества, юноша вскоре жуткими – и для меня очень болезненными – разрывающими ударами вклинился наконец так далеко, что вхождение можно было считать достаточно основательным; тут он застрял, а я испытывала теперь такую смесь наслаждения и боли, какую и описать невозможно. Меня уже одинаково страшило и то, что он станет распарывать меня дальше, и то, что он уберет орудие свое вовсе, для меня равно невыносимо стало и держать его в себе, и расстаться с ним. Ощущение боли, однако, превозмогло, чудовищные размеры и жесткость тарана, который непрерывно быстрыми толчками продолжал прорываться все глубже, вынудили меня вскрикнуть: «О-о! милый мой, мне же больно!» Этого было достаточно, чтобы остановить робкого подобострастного мальчика даже на полпути, и он тут же вытянул сладостную причину моих страданий. В глазах же его красноречиво выражались мольба о прощении за причиненную боль и одновременно нежелание покидать место, обволакивающий жар которого вызвал в нем такой порыв вожделения, какой ему до безумия хотелось удовлетворить до конца, но, еще новичок, он опасался, что я стану мешать этому из-за боли, которую он мне причинил.
Но я-то ведь и сама отнюдь не рада была тому чрезмерному угождению, с каким он встретил мои восклицания; я все больше и больше распалялась, видя перед собой этот пробойник, все еще взметенный в сильнейшем возбуждении и выставивший вперед свою обнаженную пунцовую головку. Прежде всего я удостоила юношу ободряющего поцелуя, который он вернул мне с жаром, как бы благодаря, а может быть, и заглушая дальнейшие жалобы; затем я вновь устроилась так, чтобы принять – с любым для себя риском – возобновленное вторжение, с которым на сей раз юноша ни на миг не промедлил: как только он оказался сверху, я снова ощутила, как гладкий и твердый хрящ пробивается ко входу, куда он попал уже легче, чем прежде. Боль пронзала меня при попытках его проникнуть до конца, что он не без заботливости проделывал постепенно, но все же я держалась и не жаловалась. Между тем мягкие ткани прохода расслабились, поддались и растянулись до самого предела под напором твердого, толстенного тарана, вызывая одновременно восхитительное чувственное ощущение и боль от растяжения плоти, и впустили этот механизм примерно наполовину. Тут он и застрял, несмотря на самые судорожные попытки проникнуть глубже, дальше ни на дюйм продвинуться не смог, ибо тут юношу охватила кульминация наслаждения, а плотное давление облегающих жарких складок плоти исторгло из его механизма исступленные струи даже прежде, чем им навстречу устремились мои, задержанные болью, какую я испытала во время нашего соития из-за невероятной величины орудия, пусть и пущенного в ход пока едва не в половину своей длины.
Я ожидала, хотя того и не хотела, что он уйдет, тем радостнее было мне обмануться: малый оказался не из тех, кто так просто уходит. Этот глубоко и славно дышащий, до крайности распаленный юноша, пламенеющий соками естества, готов был показать мне моего наездника во всей своей красе. Самую малость переждав, пробуждаясь от истомы наслаждения (в которой, кажется, на какое-то время растаяли все его чувства, пока он, закрыв глаза и учащенно дыша, салютовал исходящей из него невинности), он по-прежнему оставался на посту, ненасыщенный удовольствием и упоенный этими новыми для себя восторгами, до тех пор, пока орудие его не вернуло свою твердость (внешне она словно бы и не уменьшалась) окончательно, не покидая заботливых ножен. Со свежими силами таран принялся прокладывать себе путь в меня, что в немалой степени облегчалось теперь благодаря целительному вспрыскиванию, увлажнившему все внутри прохода. Удвоив, стало быть, силу и мощь таранных ударов, ободряемый пылким аппетитом моих движений, юноша продвигался к успеху: мягкие, хорошо смазанные стражи не способны были уже сдерживать такого деятельного взломщика, они поддались, расступились и открыли перед ним весь проход. И вот не без помощи естества и при моем полном ему содействии понемногу, полегоньку, рывками, толчками, дюйм за дюймом продвигаясь вперед, яростный меч целиком зашел в принявшие его ножны, и еще один мощный толчок всадил его в них по самую рукоятку. О чем я сразу узнала по соприкосновению наших тел (настолько тесному, что завитки и моих и его волос перепутались и переплелись). Глаза охваченного страстью юноши горели огнем восторга, все в облике и движениях его свидетельствовало об избытке наслаждения, какое и я уже стала чувствовать вместе с ним, ибо ощущала его в самых недрах своего существа! У меня голова шла кругом от восхищения! Возбужденная до невыносимости тем, что происходило в лоне моем, насыщенная и переполненная аж до пресыщения, я лежала под ним, судорожно и тяжело дыша, пока его прерывистое дыхание, неразборчивый лепет, брызжущие живым пламенем глаза, ставшие еще яростнее и еще жестче выпады не подсказали мне приближение второй его кульминации. Она наступила… и милый юноша, целиком во власти экстаза, замер в моих объятиях, словно душу свою растворяя в потоке, извергавшемся плодородным жаром в глубочайшие тайники моего тела, где каждый каналец, каждая трубочка, для наслаждения предназначенные, несли навстречу свой переполнявший их поток. Так мы пережили несколько мгновений – потерянные, бездыханные, нечувствительные ни к чему и ни одним из органов, кроме тех, какие излюблены самой природой, тех, какие вобрали сейчас в себя все самое восхитительное, что есть и в жизни и в ощущениях. Когда совместное наше с ним забытье немного прошло и малый вытащил великолепный свой таран-расширитель, одаривший меня ощущениями такого подлинного наслаждения, в котором утонули всяческие мысли об отмщении, из раздвинувшейся раны-прохода побежал ручеек жемчужной жидкости, стекавший по внутренней стороне моих бедер, смешанный со струйками крови – свидетельствами разрушительных действий чудовищного механизма, восторжествовавшего ныне над какой-то моей вторичной девственностью. Я прикрыла это место своим шарфом и вытерла все, как могла, насухо, пока паренек оправлялся и застегивался.