Однажды я обедал с ней в ее загородной резиденции на берегу Темзы, близ Чизика. Мы устроили небольшой "тет-а-тет", перейдя в чайную комнату, скорее представлявшую из себя веранду с видом на реку. На всем белом свете не было ничего приятнее этого пейзажа, удобнее этой мебели – кресел и оттоманки. Впрочем, во всем этом не было новизны, и я не принял данное обстоятельство за благоприятный случай.
Но что могло возбуждать сильнее, чем прелестное дезабилье, в котором она встретила меня в тот вечер? На леди Трэверс был армянский балахон, свободными складками ниспадавший с плеч; косынка, искусно приоткрывающая шею, алебастровую шею; волосы разметались по плечам в художественном беспорядке. Все это, вместе взятое, создавало атмосферу элегантной небрежности, в какой только истинные аристократки чувствуют себя в своей стихии, а их жалкие подражательницы лишь выставляют себя на посмешище.
Я никогда еще не видел ее такой обворожительной и такой опасной и не владел собой до такой степени, чтобы придать восхищению оттенок почтительности. В то же время я был не настолько уверен в себе, чтобы дать волю обуревавшим меня чувствам, однако решил во что бы то ни стало воспользоваться чаепитием в качестве предлога и, придвинув свое кресло, отважился завладеть ее рукой, едва ли не дрожа и беспрестанно вздыхая. Леди Трэверс позволила мне это с такой небрежностью, как будто не придала моему жесту особого значения. Я осторожно пожал ее руку – без отрицательных последствий. Воодушевленный такой пассивностью, я стал пожимать ее руку более энергично, с каждой минутой становясь все требовательнее, что не очень-то вязалось с заявлениями о глубочайшем уважении. Впрочем, сей термин допускает широкие толкования.
Наконец леди Трэверс проявила чуточку больший интерес и осознала смысл моих вольностей, явившихся для нее неожиданностью. Я был готов в любую минуту принести свои извинения, однако в ее голосе не было суровых либо недовольных ноток, напротив, она выказала приятное удивление, и мне не составило труда угадать ее чувства – как вдруг, ни с того ни с сего, она напустила на себя строгий вид.
Я осмелился спросить причину такой перемены в ее настроении.
– Дело не в том, – начала она, – что я смущена или рассержена вашими намерениями. Я считаю ниже своего достоинства прибегать к притворству. Лучше стерпеть унижения, нередко сопутствующие искреннему признанию в своих чувствах, нежели покривить душой, делая вид, будто мне неприятно ваше внимание. В то же время, – тут она вздохнула, – я ставлю выше соблазна возможность отказать вам и тем самым сохранить ваше уважение. Вы молоды и обладаете всеми преимуществами и недостатками вашего возраста. Возможно ли, чтобы вы желали сделать меня жертвой вашего легкомыслия? И разве могу я полагаться на столь хрупкое основание, как заверения в вашем постоянстве? Говоря о постоянстве, я имею в виду не вечную страсть, которую вы не задумаетесь обещать мне, но которая не в вашей власти, а дружеские чувства и уважение, с коими фатально несовместима подобная слабость. Если любовь, могущая проснуться (и, возможно, уже проснувшаяся) в моем сердце, и могла бы смириться с вашей неверностью, ведь я не настолько глупа, чтобы не прозревать ее в будущем, все-таки гордость моя ни за что не простила бы мне ошибки, допущенной благодаря недооценке разницы в возрасте. Возможно, в силу доброты и сострадания, вы постараетесь воздержаться от упреков в такой недооценке, но что толку, если я сама не устану повторять их в свой адрес? Когда свет откроет вам глаза либо вы сами отдадите себе отчет в несообразности сего каприза с вашей стороны, вы поймете жестокую несправедливость, допущенную по отношению к самому себе, и покинете поле боя, оставив мне одной нести тяжкий груз раскаяния, а может быть, и возненавидите меня, – тем больше, чем меньше я буду этого заслуживать.
Я никак не ожидал услышать такой театральный монолог и поначалу растерялся, не в силах дать достойный ответ. Трудно было не признать, что в ее словах очень много правды, и это едва не поколебало мою решимость. Я был так ошеломлен, что даже не сразу осознал, насколько подобные проповеди неуместны в это время и в этой обстановке, в самый разгар нашего флирта. Теперь-то я понимаю, что смысл подобных речей всегда один и тот же – капитуляция.
Легко поддавшись обману, я пустился разубеждать ее (что свидетельствовало о моей крайней неопытности), но вскоре обнаружил, что она внимает моим доводам довольно отрешенно и не без раздражения. Трудно было не догадаться, что она меньше всего нуждалась в словах. Тем не менее, к стыду своему, признаюсь, что прошло немало времени, прежде чем я сумел оправиться от удара, нанесенного в самый разгар моих усилий. Сама того не желая, леди Трэверс воздвигла передо мной такую прочную стену из уважения, что я только и мог, что без конца оправдываться. Благоприятный момент, казалось, был упущен навсегда, но леди Трэверс сделала над собой усилие и снизошла, наконец, до недвусмысленного поощрения.
Я попытался прочесть свою судьбу в ее глазах, но взгляд ее – сей надежнейший оракул – ловко уклонялся в сторону, как бывает, когда женщина хочет скрыть свою нежность. Изрядно осмелев, я снова завладел ее рукой и даже прижал к своей груди, измяв при этом пеньюар. Не встретив сопротивления, я пошел еще дальше и вскоре убедился, что каждая ее жилочка пульсирует в знак капитуляции. Она еще защищалась, и это побудило меня умножать усилия до тех пор, пока я не почувствовал себя наконец ее почетным властелином.
Однако обладание не убило моей страсти. Гордость победы над такой блестящей женщиной прибавила пикантности восторгам плоти, которые превзошли самые смелые мои ожидания; я находился в экзальтации. Я позабыл длинный список моих предшественников, а если и вспоминал о них, то лишь как о неудачливых соперниках, принесенных мне в жертву, благодаря моим высоким личным достоинствам – как будто, меняя любовников, женщины когда-либо руководствовались этим соображением. Но такова власть тщеславия, доводящая нас до слепоты; такова власть чувственного наслаждения, из-за которой мы становимся жертвами самообмана. Что касается леди Трэверс, то она также казалась захваченной страстью и, хотя любовные битвы были ей не в диковинку, выказала столько неподдельного волнения, так тактично пользовалась своим превосходством, что я не уставал осыпать ее нежнейшими заверениями в своей признательности и глубочайшем уважении. Она также была слишком опытна и умна, чтобы испортить следующие за наслаждением минуты несвоевременными проявлениями нежности, из-за чего утоление голода столь часто переходит в пресыщение. В каждом взгляде ее и жесте сквозило чувство меры, благодаря чему страсть моя постоянно возрождалась, имея источником мое влечение, а не уступку ее собственному. Так умный подчиненный не упускает случая дать понять, что его предложения на самом деле принадлежат начальнику. И позвольте еще раз подчеркнуть, что главное достоинство женщины – умение достойно вести себя "после".
Я ни о чем не думал, как только о том, чтобы вновь и вновь заслуживать ее милости. Она же, в свою очередь, отдавалась мне с поразительной щедростью, безо всяких ограничений. Мы стали неразлучны. Пройдя к этому времени через мыслимые скандалы, леди Трэверс не дала коварному свету возможности обвинить ее в чем-то новом и всячески подчеркивала, что не придает его мнению ни малейшего значения, таким образом компенсируя себе потерю репутации полной свободой и всевозможными удовольствиями.