— Ну-ну, — с улыбкой сказал Глеб, не видевший во всем этом ничего смешного. — Зачем же так драматизировать? Даже если ты права, это не причина, чтобы не спать по ночам. Что ты, собственно, предлагаешь — пристрелить его, прогнать, как больную собаку? Ты — начальник экспедиции и несешь за него ответственность. А я несу ответственность за вас обоих. И, поверь, хоть мне и не удалось сберечь остальных, вас я сберегу во что бы то ни стало. Поэтому ложись-ка ты спать и не выдумывай на ночь всяких ужасов. Пока я здесь, никто тебя не тронет. Горобец печально улыбнулась.
— Я все-таки не рассчитала свои силы, — тихо призналась она. — Думала, я крепче. А теперь все время хочется прижаться к твоей ноге, вот именно как собака, заглядывать в глаза, вилять хвостом и лизать руки — все что угодно, только бы не прогнали.
— Ты отлично держишься, — возразил Глеб, который действительно считал, что Евгения Игоревна проявляет немыслимую для женщины твердость. — И завтра будешь держаться молодцом, особенно если сейчас перестанешь болтать чепуху, заберешься в спальник и как следует выспишься.
— Все-таки прогоняешь? — Горобец грустно, виновато улыбнулась ему и вздохнула. — Наверное, я недостаточно преданно лизала тебе руки… А можно, я лягу здесь, рядом? У костра теплее, и гнус не так донимает. А главное, ты близко. Ты, а не этот… Ну что я могу поделать, если мне страшно ложиться спать бок о бок с сумасшедшим?
— Никакой он не сумасшедший, — сказал Глеб. — Впрочем, как хочешь. Только спальник возьми, не то проснешься завтра с радикулитом. Путешествовать посуху, согнувшись пополам, — это еще куда ни шло, но вот по болоту… Неудобно идти, когда лицо в воде — дышать трудно, дороги не видать, да и пиявки…
Горобец фыркнула, легко поднялась на ноги и сходила в шалаш за спальным мешком. Перед тем как улечься, она, стоя на коленях на расстеленном возле самого огня мешке, вдруг подалась вперед и легко коснулась щеки Глеба губами. Губы у нее были сухие и обветренные, очень горячие. Поцеловав Сиверова, она немного помедлила, будто ожидая продолжения, и только потом нехотя отстранилась и начала забираться в спальник.
— Спасибо, — тихонько сказала она. — Спасибо тебе за все, Федор Молчанов.
Глеб не ответил, даже не обернулся. Хотелось курить как никогда. Он сидел, смотрел в огонь и старательно думал о том, как ему хочется курить, изо всех сил пытаясь прогнать ощущение горячих шершавых губ на своей щеке и назойливую мысль о том, что, не ответив на поцелуй Евгении Игоревны, очень многое потерял.
* * *
Перед самым рассветом Глеб все-таки задремал и проснулся, как от толчка, с ясным ощущением чего-то непоправимого, случившегося, пока он спал. Он быстро огляделся.
Над верхушками деревьев занималось серое пасмурное утро. Костер почти погас. Горобец спала рядом, по обыкновению свернувшись калачиком в своем спальном мешке. На одно очень неприятное мгновение Глебу показалось, что она не дышит, но, приглядевшись, он немного успокоился: спальный мешок медленно, почти незаметно для глаза, поднимался и опускался. Вокруг стояла тишина, нарушаемая лишь прерывистым, неуверенным чириканьем какой-то ранней пичуги. Потом Тянитолкай у себя в шалаше громко, отрывисто всхрапнул, почмокал губами и захрапел раскатисто и ровно, как работающий на холостом ходу дизель.
Все как будто было в порядке, но ощущение, что он проспал что-то важное, не оставляло Слепого. Он осторожно, чтобы не разбудить Горобец, поднялся на ноги, поправил на голове накомарник и, на ходу натягивая заскорузлые перчатки, обошел импровизированный лагерь по периметру.
Лагерь являл собой довольно жалкое зрелище. Потухший костер, возле которого скорчилась бесформенная в своем испачканном землей и золой спальнике Евгения Игоревна, парочка тощих рюкзаков, брошенное как попало оружие, убогий шалаш, из которого почти на полметра высовывались закутанные спальником ноги Тянитолкая, пустой перевернутый котелок с толстым слоем сажи на днище и следами засохшей вчерашней похлебки. Впрочем, эта печальная картина успокоила Сиверова: из лагеря ничего не пропало, а главное, ни в лагере, ни вблизи него не появилось ничего нового — никаких мертвых голов и прочей жути, которая не столько пугала, сколько злила атеиста Сиверова. Настоящим, стопроцентным атеистом Глеб, конечно, не являлся, но порой ему было очень удобно считать себя таковым, и сейчас подвернулся как раз такой случай.
Закончив осмотр лагеря и не обнаружив ничего подозрительного, Глеб решил прогуляться к болоту. Он подбросил в костер новую порцию лапника — гнус уже проснулся, и Сиверову не хотелось, чтобы его спутников сожрали заживо, — и, не торопясь, двинулся вниз по пологому склону.
Над мертвым болотом звенела мошкара. Здесь даже лягушки не квакали, хотя, казалось бы, стояла самая подходящая для их концертов пора. Когда впереди блеснула тусклым свинцовым блеском стоячая вода, Глеб замедлил и без того неторопливый шаг и вынул из кобуры пистолет. Винтовка болталась у него за спиной — он не стал будить Горобец, чтобы попросить бинокль, а оптика, как он чувствовал, могла ему понадобиться.
Болото лениво разлеглось перед ним, накрыв своей студенистой, бесформенной, испускающей отвратительный смрад тушей никем не считанные гектары тайги. Тут и там из него торчали хилые кусты, покосившиеся, сгнившие на корню деревца, какие-то облепленные космами тины и мертвой болотной травы коряги. Глеб стоял, расставив ноги и держа в опущенной руке бесполезный пистолет, смотрел на эту бескрайнюю трясину и думал о том, что сегодня болото выглядит как-то по-другому, иначе, чем вчера. Вчера оно было просто болотом, а сегодня превратилось в грозного противника, с которым ему предстояло насмерть схлестнуться не позднее чем через час-полтора.
На верхушку покосившейся, мертвой березы, хлопая широкими крыльями, опустилась ворона. Она издали покосилась на Глеба неразличимым на таком расстоянии глазом, разинула клюв и каркнула. Унылый, зловещий звук, прокатился над бескрайней гладью гнилой воды и заглох, запутавшись в кустах. Удовлетворенная результатом, ворона уселась поудобнее и затянула свою похоронную песню, похожую на скрип раскачиваемой ветром неимоверно ржавой железной калитки.
— Замолчи ты, ради бога, — попросил ворону Сиверов.
Ворона снова каркнула — как показалось Глебу, с издевкой. Тогда Слепой обеими руками поднял пистолет, тщательно, как на стрельбище, прицелился и спустил курок. Негромкий хлопок потонул в возмущенном карканье и хлопанье крыльев, ворона, роняя перья, поднялась в воздух, а сбитая пулей сухая ветка, на которой она до этого сидела, кувыркаясь, упала вниз и шлепнулась в болото.
— Очень умно, — похвалил себя Сиверов, слушая удаляющееся в сторону Каменного ручья карканье. — Нагадь там на голову нашему приятелю, — напутствовал он ворону, вовсе не будучи уверенным, что невидимка уже перебрался на противоположный край болота.
Эта уверенность появилась у него через две минуты, когда он не обнаружил оставленной в кустах на краю болота слеги. Грубо отесанная березовая жердь со следами засохшей тины исчезла без следа, зато вместо нее на берегу появилось кое-что другое: глубокий, вдавленный в черную грязь, наполнившийся водой отпечаток когтистой лапы уже знакомого небывалого размера.