– Мама, неужели ты не понимаешь, что Андрей переживает?
– Вы дорогу знаете? За церковью сразу направо, – сказала Евдокия Матвеевна. – Узнайте там, что надо Глафире. Я завтра могу прийти в больницу и принести. Может, мед ей нужен?
– Спасибо, – сказал Андрей, – я спрошу.
* * *
В больницу Андрей пришел в половине восьмого.
Он спросил внизу у сестры, что сидела за столиком, в какой палате лежит Глафира Браницкая. Хорошо, что следователь сказал фамилию. Иначе он выглядел бы странным самозванцем. Пожилая ухоженная сестра сказала с немецким акцентом:
– К ней нельзя. Состояние тяжелое.
– Вы только скажите мне, в какой палате, – попросил Андрей. – Я завтра приду и уже буду знать.
– Палата седьмая, – сказала сестра. – Для особо тяжелых. А вы кто будете?
– Я ее родственник, – сказал Андрей. – Я специально приехал.
Сестра внимательно поглядела на Андрея и, видно, поверила ему.
– Это ужасная история, – сказала она. – Женщина так изуродована. Я бы на ее месте предпочла умереть.
– А есть опасность для жизни?
– Молодой человек, я не могу с вами это обсуждать. Завтра будет доктор Власов. Мне вообще запрещено говорить. Я обязана, если кто-нибудь будет спрашивать о больной Браницкой, немедленно звонить следователю господину Вревскому. Вот видите телефон? Я сейчас должна его предупредить.
– Он меня знает, – сказал Андрей. – Я с ним уже разговаривал. Он мне не очень понравился.
Что заставило Андрея сказать это?
– Как вы правы, – сказала сестра. – Он очень груб. Но вы не беспокойтесь. Я полагаю, что ваша родственница будет жить. Приходите завтра. Сегодня она еще в беспамятстве.
Попрощавшись, Андрей вышел из дверей госпиталя и остановился снаружи, придерживая дверь, чтобы осталась щель. И стал ждать. Он ждал минут пять. Сестра вставала, уходила, принесла какую-то тетрадь. Но к телефону не притронулась. Значит, Андрей понравился ей более, чем следователь Вревский. И можно не бояться, что она донесет о визитере.
Тогда Андрей пошел вдоль высокого каменного забора до калитки. Калитка не запиралась. Андрей знал об этом, потому что много лет назад Сергей Серафимович лежал в этой больнице. У него был, кажется, колит. Это было летом, Андрей навещал его и приносил тайком запрещенный доктором табак. Отчим ждал его в саду. Они гуляли по саду, и отчим рассказывал ему о растениях, которые там произрастали. Это было в тот год, когда отчим надеялся пробудить в Андрее любовь к ботанике.
В саду было куда темнее, чем на улице. Старые деревья сомкнули кроны над голой землей. Андрей осторожно прошел к светящимся окнам.
Андрею не надо было даже вставать на цыпочки, чтобы заглянуть в палаты. За первыми тремя окнами были палаты общие. Четвертое окно, задвинутое занавеской, вело в палату, где лежала Глаша.
Андрей заглянул в щель между занавесками. Палата была освещена электрической лампой. Глаша лежала на высокой койке, на спине, неподвижно, руки были протянуты вдоль боков. Лицо было обмотано бинтами, словно у обожженной. Бинты скрывали щеки – только кончик носа и один глаз были наружу. Почему-то не вовремя вспомнился роман Уэллса «Человек-невидимка». Даже стыдно стало, что вспомнился.
Андрей осторожно толкнул раму. Вернее всего, окно заперто, но чем черт не шутит… И вдруг рама подалась, и окно со скрипом распахнулось. Андрей замер. Но никто не услышал – еще не улеглись спать дневные звуки.
Он подтянулся на руках и, когда оседлал подоконник, вдруг увидел, что Глаша шевельнулась и ее глаз открылся.
– Тихо, – прошептал Андрей.
– Слышу, – чуть слышно отозвалась Глаша.
Андрей спрыгнул на пол и на цыпочках подошел к кровати.
Он склонился к Глаше и отвел спутанные, тусклые рыжие волосы, что скрывали ухо.
– Здравствуй, – сказал он тихо. – Прости, я так долго ехал.
Обветренные, в кровавых трещинках, губы Глаши чуть шевельнулись.
– Я знаю, – прошелестел ответ. – Я все слышу. Я молчу, я глаза не открываю… вроде я без сознания. Боль-то какая…
– Глаша, Глашенька, – шептал Андрей, гладя ее безвольно лежащую руку. – Ты выздоровеешь, я тебя не оставлю.
– Ты приехал, – прошептала Глаша, – дождалась. Мне главное было – дождаться тебя, солнышко.
– Почему ты ничего не говоришь следователю?
– Я про Сережу не знаю. Может, объявится. Может, спасется… Если я сейчас скажу, еще хуже будет.
– Что хуже?
– Ты не понимаешь… Воды дай.
Стараясь не звякнуть стаканом, Андрей поднял его с тумбочки, поднес к губам Глаши. Ей было трудно пить, Андрей думал помочь, подложил ладонь под затылок Глаши, чтобы поднять голову, но она вдруг зажмурила глаз и застонала.
– Отпусти-и-и…
Глаша лежала минуту или две, закусив губу, часто и мелко дышала. Андрей молчал, он понимал, что причинил ей боль.
– Избита я вся, – прошептала Глаша. – Упала, все разбито… меня резали, ножами резали, по лицу, по груди. Они мне глаз вырезали. Я знаю…
– Глаша. – Андрей не знал и не мог ничего более сказать. Страдание ее было столь ощутимо физически, что боль передавалась Андрею, вызывая тошноту. – Кто они? Кто? Ты видела?
– Нет, темно… незнакомые… – Каждое слово давалось Глаше с трудом. – Ждать… может, Сережу увидим. Ты не уезжай, ты тоже жди, в доме жди, понимаешь, он может раненый прийти, совсем плохой. Ты дома жди. Не бойся. Тебя никто не тронет…
И вдруг:
– А Филька сдох?
– Да. Он на улицу выбрался, как будто помощь звал.
Глаша закрыла глаз, и вокруг него была чернота. Слеза набухала, стремясь вырваться из-под века.
– Милый, – сказала Глаша, – любимый мой мальчик…
Потом она глубоко вздохнула, ей было тяжело дышать.
– Ты помнишь, что Сергей говорил? Если он скоро не придет, то возьми в сейфе бумаги. Там все написано. Сейф они не нашли?
– Нет, – сказал Андрей.
– Какое счастье! Ты его открой, если Сергей не вернется.
– Ты выздоровеешь и откроешь.
– Глупый ты мой, ничего ты не понимаешь.
В коридоре приближались шаги. Они оба услышали.
Андрей вскочил.
– Стой! – приказала Глаша. Почти крикнула шепотом. – Возьми из-под подушки, возьми скорее. Это самое главное.
Андрей сунул руку под подушку.
– Правее… я сберегла…
У двери шаги остановились. Послышался женский голос. Ему ответил мужской.
Андрей нащупал нечто плоское, тяжелое.
– Бери и беги!