— Что и говорить, — слабо отозвалась я.
Наш экипаж был уже у дверей, и Пери усадил меня в него. Я засунула руки поглубже в меховую муфту и поднесла ее к лицу, чтобы согреться.
— Ну-ка, хлебни вот этого, — предложил Пери, доставая из кармана фляжку.
Я слегка отпила из нее. Напиток словно обжег мое горло, на глаза навернулись слезы.
— Что это? — спросила я.
— Голландский джин и бренди, — объяснил Пери, завинчивая флягу. — Мы зовем это «Голландец и Француз». Тебе стало легче?
— Да, — согласилась я.
Экипаж ровно катился вперед по обледеневшей мостовой. Прислонившись головой к подушкам, я закрыла глаза и задремала. Когда экипаж остановился у дверей нашего дома, я принуждена была тяжело опереться на руку Пери, чтобы подняться по ступенькам.
— У меня кружится голова, — сказала я вышедшей мне навстречу горничной.
Мое горло болело еще больше, я даже сипела.
— Вы выглядите не очень хорошо, мисс Сара, — заботливо сказала горничная. — Могу я принести вам горячий поссет? Не хотите ли отдохнуть?
У себя в комнате я минутку помедлила, глядя на постель, устланную чистыми крахмальными простынями. Когда я была девчонкой, я могла идти пешком целый день за фургоном, а вечером еще скакать верхом, чтобы заработать шесть пенсов. Сейчас же я не смогла бы пошевельнуть рукой, даже если бы от этого зависела моя жизнь.
— Сначала помогите мне расстегнуть сзади платье, — сказала я, — и, пожалуйста, передайте, чтобы меня не беспокоили до вечера.
Я скользнула между холодными простынями и легла. Когда вернулась горничная с поссетом, я едва могла его проглотить. Затем я сразу заснула, но, едва она снова вошла в комнату, проснулась.
— Уже пять часов, мисс Сара, — сказала горничная. — Леди Кларенс переодевается к выходу. Она велела вам с лордом Перегрином следовать за ней во втором экипаже. Я сказала ей, что вы лежите.
Я попыталась откинуть одеяло, но оно показалось мне непомерно тяжелым, а когда я, усевшись, спустила ноги на пол, деревянные половицы словно поплыли подо мной.
— У меня, похоже, лихорадка, Сьюел, — сонно сказала я. — Передайте мои извинения сэру Перегрину, но я не смогу сегодня никуда поехать. Мне нужно полежать, завтра я поправлюсь.
Я тяжело рухнула обратно на подушки, мне казалось, что даже ресницы у меня горячие.
— Вы будете обедать? — равнодушно спросила горничная.
— Нет. — Сейчас мне казалось, что я в жизни больше не смогу проглотить ни куска. — Принесите мне только лимонаду, и я хотела бы поспать.
Ее возня у камина и звук шагов эхом отдавались у меня в ушах, потом до меня донеслось бормотание голосов у двери — это она передавала Пери мои слова, а затем все звуки смешались и превратились в рокот морских волн, которые я слышала в тот день в Селси.
После этого я опять заснула, и мне приснилось, что я вовсе не в Лондоне. Какие-то страшные образы замелькали передо мной, я старалась проснуться, но не могла. Потом мне показалось, что я лежу в нашем фургоне и прошу Данди принести мне кружку воды. Мое горло распухло, и я испугалась, что это тиф и что я умираю. Во сне я видела ее склоненное ко мне лицо и слышала свой тонкий жалобный голос, умоляющий о глотке воды.
Я проснулась, потому что меня бил озноб, и долго не могла понять, где нахожусь. Мне показалось, что я сержусь на Данди за то, что она не разбудила меня, и я гневно крикнула ей: «По-моему, я достаточно часто будила тебя, ленивая девчонка». И я вспомнила о тех временах, когда я будила ее и ухаживала за ней, а она отвечала мне иногда благодарной улыбкой, иногда прикосновением, но чаще ничем. И хотя это могло разбить мое сердце, я подумала, что, беря у меня так много, все, что я могла предложить, она ничего не давала взамен. Данди была избалованной маленькой эгоисткой, и, если бы она послушалась меня в тот день, она не стала бы взбираться на эту ужасную трапецию. Если бы она слушалась меня, она не пыталась бы заловить парня, который пуще всего боялся жениться на ней. Если бы у нее в голове было хоть что-нибудь, кроме тщеславия и глупости, она поняла бы, что ступила на худшую из дорог. И тогда она не была бы сейчас мертва, а я не валялась бы здесь больная и никому не нужная, и все не было бы так непоправимо плохо.
Так непоправимо плохо.
Настолько плохо, что теперь я уже не знала, кто я и что мне делать.
С этой мыслью я потянулась в темноту за стаканом лимонада. Была еще ночь, глубокая ночь. Пока я спала, кто-то принес мне попить и затопил камин. Я чуть приподнялась и отпила из стакана.
Мне показалось, что там был лед. Дрожь пробежала по моему телу, словно снежный ком прокатился вдоль горла и упал прямо в желудок. Свалившись обратно в кровать, я скорчилась под одеялом. Я коченела от холода, но когда поднесла руку ко лбу, он оказался страшно горячим.
Теперь я точно знала, что ужасно больна и что сон, в котором Данди была эгоистична и упряма, являлся частью этой болезни. Я должна принимать вещи такими, какими я привыкла их видеть. Я должна помнить ее такой, какой она была, — моей любимой сестрой. Я должна продолжать думать о Пери как об очаровательном юноше, который станет добрым. А об Уилле — как о мстительном и своевольном управляющем на моей земле, которого я совершенно справедливо выставила вон.
Я должна думать так, иначе даже не знаю, что со мной может случиться. Если я допущу в свой разум сомнения и неопределенность, то будущее ускользнет от меня.
— Я хочу быть леди Хаверинг, — раздался мой голос, похожий на карканье. — Я хочу управлять Хаверингом и Вайдекром. Я хочу стать самой богатой женщиной в стране. Я хочу, чтобы меня все знали.
Последняя мысль показалась мне довольно приятной, и я зарылась в подушки поглубже. И снова заснула.
Ранним утром я опять проснулась, но даже не смогла открыть глаза, такими опухшими и красными стали мои веки. Меня разбудил крик, вырвавшийся у моей горничной, когда она, увидев мое лицо, опрометью вылетела из комнаты. Я попыталась все-таки разлепить глаза, но свет тусклого утреннего солнца показался мне ослепительным, и я поскорей зажмурила их. Я сама чувствовала, что мое тело полыхает от жара, а горло болит так, что я не смогла бы проронить ни звука, даже если бы захотела.
Дверь отворилась опять и пропустила Риммингс, горничную леди Кларенс, казавшуюся очень высокой и величественной, несмотря на утренние папильотки в волосах под ночным чепчиком. Игнорируя мою горничную, семенившую позади нее, она направилась прямо к моей постели и взглянула на меня. Когда я увидела, как переменилось ее лицо, я поняла, что, видно, на самом деле тяжело больна.
— Мисс Сара… — начала она.
Я попыталась ответить «да», но остатки моего голоса расплавились в жаре горла, и я только кивнула. Даже это легкое движение заставило опухшие мускулы моей шеи сжаться от боли, а сама боль эхом отозвалась в голове, точно звон далекой колокольни.