Она смотрит на меня. Смущенно хихикаю, она улыбается.
— Ты красивая девушка, Екатерина Говард.
Хлопаю ресницами, глядя на наши отражения.
— Благодарю вас.
— А я нет.
Ужасно — она плохо говорит по-английски, поэтому говорит напрямик, не знаешь, как и отвечать. Конечно, ей до меня далеко, но у нее чудесные длинные волосы, густые, блестящие, лицо милое, кожа чистая, очень красивые глаза. А со мной при дворе вообще мало кто сравнится.
Обаяния ей недостает, слишком уж чопорная. Танцевать не может, петь не может, болтать и то не может. Мы учим ее играть в карты, она понятия о картах не имела, как и о многом другом — о музыке, о танцах, о пении. Она ужасно скучная. А у нас при дворе унылая добродетель не в чести.
— У вас волосы красивые, — отвечаю беспомощно.
Она показывает на свой немецкий чепец, лежащий на столике перед ней, огромный, тяжелый.
— Нехороший.
— Очень плохой. — Я с ней совершенно согласна. — Примерьте мой.
Забавно, начинаешь говорить с ней на таком же ломаном английском. Я даже с девочками теперь так говорю. «Спать сейчас!» — сказала я как-то в темноте спальни, и как же мы хохотали!
Ей нравится мое предложение.
— Твой чепец? Да.
Откалываю булавки, снимаю чепец. Украдкой бросаю взгляд в зеркало — волосы в беспорядке, это напоминает мне Фрэнсиса Дирэма — он любил снять с меня чепец и зарыться лицом в распущенные волосы. Первый раз в жизни вижу себя в таком хорошем зеркале. Невозможно винить короля за то, что я ему нравлюсь, и Джона Бресби, и нового пажа лорда Сеймура. Да и Томас Калпепер не мог отвести от меня глаз вчера за обедом. При дворе я необыкновенно похорошела и с каждым днем становлюсь все лучше и лучше.
Протягиваю королеве чепец, потом подбираю ей сзади волосы, чтобы удобнее было надевать. Так гораздо лучше, даже она это видит. Без тяжелой квадратной рамки, словно крышу на лоб нахлобучили, лицо становится круглее и милее.
Зачем же она надвигает мой изящный чепец на лоб до самых бровей? На турнире она так надевала французский чепец. Просто смешно. Не могу сдержать недовольство, сдвигаю чепец на затылок и выпускаю несколько прядей волос — просто чтобы показать, какие они густые и блестящие.
К сожалению, она сдвигает чепец обратно на лоб, убирает волосы.
— Так лучше.
— Не лучше! Не лучше! Надо сдвинуть на затылок! — Я почти кричу.
Ей смешно.
— Слишком по-французски.
Это сразу же заставляет меня замолчать. Она права. Английская королева не смеет выглядеть слишком по-французски. Все французское — синоним нескромности и безнравственности. Моя кузина, королева Анна Болейн, истинная француженка по духу, воспитывалась во Франции, привезла оттуда моду на французские чепцы и сняла свой чепец, только положив голову на плаху. Королева Джейн, само воплощение скромности, носила только английские чепцы — жуткие, очень похожие на немецкие, только чуть-чуть полегче и не такие квадратные. Большинство дам надевают их и сейчас. Только не я! Я следую французской моде и сдвигаю чепец как можно дальше на затылок. Мне это идет, да и королеве тоже.
— Вы надевали такой на турнир, никто же не умер, — настаиваю я. — Вы королева, можете делать все, что вашей душе угодно.
— Наверно. Королю нравится?
Да, этот чепец ему определенно понравился, но только потому, что он был на мне. Я бы ему понравилась даже в шутовском колпаке, даже если бы принялась, словно шут, танцевать, тряся свинячим пузырем с колокольчиками.
— По-моему, нравится, — беспечно отвечаю я.
— Ему нравилась королева Джейн?
— Да, очень нравилась. А ведь она носила ужасные чепцы. Не лучше ваших.
— Он приходил к ней в спальню?
О боже, откуда мне знать, куда он приходил? Сюда бы леди Рочфорд!
— Я не знаю, меня тогда не было при дворе. Я была еще маленькой, жила с бабушкой. Спросите кого-нибудь постарше. Спросите леди Рочфорд.
— Он целует меня на ночь, — вдруг говорит королева.
— Как это мило, — лепечу я в ответ.
— И утром.
— О!
— Это все.
Озираюсь вокруг. Комната пуста. Обычно здесь полно фрейлин. Куда все подевались? Шляются где-то, ленивые девчонки. Я и сама не лучше, но сейчас мне действительно нужна помощь. Что делать с этой совершенно излишней откровенностью? А вокруг никого.
— О! — Ну что тут скажешь?
— Только это — поцелуй на ночь, поцелуй утром.
Киваю. Где эти лентяйки?
— И все, — повторяет королева, словно я совсем дура, не могу понять, какую убийственную тайну она мне доверила.
Снова киваю. Боже, пусть хоть кто-нибудь придет. Кто угодно. Я даже Анне Бассет буду рада.
— Больше у него не получается, — режет она напрямик.
На ее щеках выступает румянец. Господи, она краснеет от смущения. Как же мне ее жалко, я даже забываю, в какое неловкое положение попала сама. Ей так же неудобно рассказывать, как мне слушать. Ей, наверно, даже хуже, раз она вообще решилась заговорить — муж ее не хочет, она не знает, что делать. Такая застенчивая, такая скромница! Бог знает, как ей помочь. Я, во всяком случае, понятия не имею.
Щеки красные, в глазах стоят слезы. Бедняжка! Да, не повезло — муж старик, да еще и немощный. Отвратительно! Слава богу, я сама выбираю возлюбленных. Фрэнсис молод, кожа у него гладкая, как у младенца, а уж пылок — всю ночь глаз не сомкнешь. Но ей-то приходится иметь дело со стариком, надо найти способ ему помочь.
— А вы его целуете?
— Нет.
— О…
Я провожу рукой по воздуху, слегка сжимая кулак на уровне бедра. Она отлично понимает, что я имею в виду.
— Нет! — возмущенно протестует королева. — Боже избави, нет!
— Так попробуйте, — говорю я напрямик. — Не гасите свечу, пусть он вас видит. Встаньте с постели и раздевайтесь.
Пытаюсь жестами показать, как спустить сорочку с плеч, как обнажить грудь. Отворачиваюсь, улыбаюсь через плечо, выгибаюсь, продолжая улыбаться. Перед этим ни один мужчина не устоит.
— Прекрати, так нехорошо.
— Очень даже хорошо. Надо сделать дело. Надо ребенка.
Она поворачивает голову то в одну, то в другую сторону, словно зверек, попавший в капкан, и жалобно повторяет:
— Надо ребенка.
Жестами показываю — надо сбросить рубашку. Поглаживаю грудь, рука спускается ниже, на моем лице гримаса наслаждения.
— Вот так. Попробуйте. Пусть он видит.
— Не могу, — говорит она серьезно и очень печально. — Екатерина, я не могу делать такое.