Испанский танец завершен, король хлопнул в ладоши.
— А теперь — Гарри с сестрой! — скомандовал он.
Король не хотел, чтобы Артур танцевал перед новобрачной.
Тот делал это слишком старательно, как писарь, сосредоточенно, путаясь в ногах. А Гарри так и горел желанием танцевать, миг — и он уже ведет за собой свою сестру, принцессу Маргариту. Музыканты, которые хорошо знали склонности юных особ королевской крови, бойко заиграли веселую мелодию гальярды. Гарри, пустившись в пляс, на ходу сбросил камзол и остался в одной сорочке, как простолюдин.
Испанские гранды и грандессы осуждающе поджали губы при виде такой бесцеремонности, тогда как английский двор, во главе с королем и королевой, приняли ее, умиляясь энергии и темпераменту Гарри. Когда пара танцоров завершила свое представление кружением и галопом, все, смеясь, с удовольствием захлопали в ладоши. Только принц Артур весь танец старательно смотрел в никуда, лишь бы не видеть брата. Он очнулся, когда мать накрыла его ладонь своей.
— Дай-то Бог, чтобы он замечтался о брачной ночи, — заметил его отец, обращаясь к леди Маргарите. — Однако же сомневаюсь…
Та издала резкий смешок:
— Не могу сказать, что невеста мне по душе.
— Разве? — удивился король. — Вы же читали договор!
— Меня устраивает цена, но товар оставляет желать лучшего, — с обычным своим злоязычием пошутила она. — Изящная штучка, но непрочная, верно?
— А вы бы предпочли крепкую молочницу?
— Я бы предпочла девушку с широкими бедрами, чтобы рожала сыновей, — попросту сказала она.
— На мой взгляд, она достаточно хороша, — резко произнес Генрих.
Нет, никому не сможет он признаться, до чего она, на его взгляд, хороша. Даже себе самому…
В брачную постель Каталину уложили ее камеристки, Мария де Салинас, которая поцеловала ее на ночь, и донья Эльвира, благословившая ее, как мать; однако Артуру пришлось еще долго прощаться с друзьями, которые хлопали его по плечу и скабрезно острили, прежде чем проводить к дверям опочивальни. Там они оставили его в постели рядом с принцессой, которая тихо и молчаливо лежала, пока чужие и незнакомые мужчины, смеясь, желали им доброй ночи, а потом еще явился архиепископ обрызгать простыни святой водой и помолиться рядом с молодыми. Вся процедура была настолько публична, что оставалось лишь распахнуть двери спальни да пригласить жителей города Лондона поглазеть, как новобрачные лежат рядышком в кровати, бок о бок, сущие чучела, набитые соломой. Казалось, прошла вечность, прежде чем последнее смеющееся лицо исчезло — его обладатель закрыл за собой дверь, и они остались вдвоем, опираясь спиной на высоко взбитые подушки, оробелые, одеревенелые, как куклы.
Молчание прервал Артур.
— Не хочешь ли стакан эля? — севшим от волнения голосом спросил он.
— Мне не очень нравится эль…
— Это особый эль, для новобрачных. Он подслащен медом и пряностями. Говорят, придает мужества, — прибавил он, чуть улыбнувшись.
Она тоже улыбнулась:
— А что, мы в нем нуждаемся?
Подбодренный ее улыбкой, он встал с постели и направился за питьем.
— Еще бы! Ты чужестранка, вдали от родины, а я никогда не знал женщин помимо сестер… нам обоим надо многому научиться.
Она взяла у него стакан горячего пряного эля и сделала глоток:
— Вкусно!
Артур залпом выпил стакан, потом другой и вернулся к постели. Поднять одеяло и лечь рядом казалось каким-то… вторжением, а уж мысль о том, чтобы задрать девушке ночную рубашку и улечься на нее, просто не умещалась в его голове.
— Задую-ка я свечу, — заявил Артур.
Густая тьма поглотила их, рдели лишь угли в очаге.
— Ты очень устала? — спросил он с тайной надеждой услышать «да», чтобы она призналась, что слишком утомлена и не в силах исполнить свой долг.
— Совсем нет, — вежливо ответил голос, из-за темноты кажущийся бесплотным. — А ты?
— И я нет. Хочешь спать?
— Я знаю, что нужно делать, — сказала она вдруг. — Все мои сестры были замужем. Они рассказывали.
— Я тоже знаю! — обиделся он.
— Я не о том, что ты не знаешь. Я о том, что ты можешь не бояться и приступать. Я знаю, что мы должны сделать.
— Я и не боюсь, просто…
К совершенному своему ужасу, он почувствовал, как ее рука поднимает ему рубаху, прикасается к голому животу.
— …просто я не хочу пугать тебя, — договорил он слегка дрожащим голосом, чувствуя, как нарастает желание и вместе с ним удушающий страх оказаться не на высоте.
— Я не боюсь, — ответила дочь Изабеллы. — Я никогда в жизни ничего не боялась.
В молчании и темноте она нашла его и крепко сжала, вызвав в нем своим прикосновением такой взрыв ощущений, что он испугался, как бы не пролить семя прямо ей в руку. Тогда с низким стоном он перевалился на нее, обнаружив, что она уже до пояса подняла свою рубашку, повозился неловко, напирая чреслами, пытаясь как-нибудь примениться, и по тому, как она вздрогнула, понял, что ей больно. Вообще вся эта процедура выглядела совершенно невозможной, и не было никакого способа узнать, что в таких случаях полагается делать мужчине, ничего, что могло бы помочь ему, направить его, разобраться с таинственной географией женского тела. Но тут вдруг она тихонько вскрикнула и задавила крик, зажав рот рукой. Он понял, что дело сделано, и от этого сразу стало так легко, что семя тут же исторглось, принеся с собой короткое, острое, болезненное наслаждение вкупе с мыслью, что пусть себе и отец, и братец Гарри думают о нем, что хотят, но дело сделано, и он, Артур, мужчина и муж, а принцесса, его жена, больше не девственница.
Каталина подождала, пока он заснет, а потом встала и пошла помыться в свою личную уборную. Кровило, но она знала, что это скоро пройдет, да и боль оказалась не сильной, как она и ожидала; сестра Исабель говорила, это не страшней, чем упасть с лошади, и оказалась права. А невестка-то Марго какова! Распевала, что это неземное блаженство! Что за вздор! Разве может быть блаженством столь глубокое унижение и неудобство! Скорее всего, Марго, как с ней частенько бывало, порядком преувеличила.
Вернувшись в опочивальню, Каталина не легла в постель, а уселась на пол перед очагом и долго сидела так, обняв колени и глядя на тлеющие в золе угольки.
«Неплохой был денек», — сказала я себе и улыбнулась, потому что это матушкины слова. Мне так хочется услышать ее голос, что я даже выражаюсь ее словами. Часто, когда я была совсем маленькая, она, проведя долгий день в седле за проверкой передовых отрядов или, напротив, отправляясь поторопить отставший в пути обоз, входила в шатер, сбрасывала сапоги, опускалась на подушки, разбросанные по роскошным мавританским коврам, поближе к огоньку, пылавшему в бронзовой жаровне, и вздыхала: