— Чтобы предложить мне терновый шалаш и мешок с соломой, — прервала его насмешливо Мария, — дешевый купец!.. Я не уличная женщина, которая за деньги отдается первому встречному. Мне золотом платят, понимаешь, сокровищами со всего мира. Я могла бы, если бы захотела только, купаться в жемчугах, валяться в кораллах! Но я не стремлюсь к богатству. Деньги ничто для меня. Должна загореться кровь моя, вспыхнуть желание мое!.. Все, что я имею, это не плата, но воспоминание, благодарность. Ты должен мне принести величайшую памятку, а что ты принес мне, что? Что?
— Пока еще ничего, но вскоре принесу больше, чем ты думаешь, ожидаешь и предполагаешь.
— Откуда?
— Ты слышала о назареянине Иисусе, который явился в Галилее? Знаешь ли ты, кто он такой и кем он будет?.. Не всем можно сказать это… — он понизил голос, — но тебе я скажу: это, может быть, тот, сильнейший, чем Илья, которого от начала мира предвещали пророки, которого, томимый тоской, ждет целые века народ израильский. Он говорит о царствии своем, говорит, что оно скоро наступит. Обещание это подтверждается чудесами, которые я видел сам… А царство это должно быть могущественнее трона Соломонова — ты понимаешь — трона Соломонова?
Таинственный голос Иуды, в связи с туманными разговорами Лазаря, страхом перед именем пророка Исаии и славой Соломона слились в какое-то суеверное чувство, и Мария тревожно отвечала:
— Понимаю…
— От восхода и до заката солнца будет простираться его власть, и столица его будет могущественнее и сильнее, нежели Рим. Понимаешь?
— Понимаю! — повторила Мария и, уже очнувшись от минутного суеверного страха, недоверчиво заглянула в пылающие глаза Иуды.
— Виссоном и пурпуром покроются плечи его, падут перед ним ниц народы и языки, в прахе склонятся сильные мира сего… Царским венцом увенчает он чело свое, скипетр в руке его, а сбоку…
— Ну, допустим, что так и будет, — сказала Мария, — что он действительно станет царем. Что от того мне и тебе?
— Как! — удивился Иуда. — Ведь кто-нибудь должен стоять близко к трону его, в блеске славы его, искусный советник, опытный в делах мира сего? Кто же будет им? Ведь не простодушный Петр, не тяжелодумный брат его Андрей, вдобавок еще левша, не колеблющийся Фома или неотесанный Варфоломей, не придурковатый Филипп, не беспомощный Иаков и не Иоанн, все достоинство которого звучный голос, слышный, словно громовые раскаты. Эти простаки достойны только того, чтобы, самое большее, нести край его мантии. Кому же он поручит ключи от своей сокровищницы, власть и управление, как не тому, к кому и сейчас он склоняется и внимательно слушает, кому он поверил заботы о своем убежище и пропитании? Мне, — он ударил себя кулаком в грудь, — мне, Иуде из Кариота!
Лицо Иуды вспыхнуло гордостью и тщеславием.
— А тогда, Мария, — он поднял обе руки, — я клянусь тебе, что сдержу свое слово… Как щедро распустилась твоя красота, такими же щедрыми будут для тебя мои руки. Ты будешь первой среди моих наложниц. На резном из кедрового дерева ложе, оправленном в золотые листья, с украшениями из меди, под пурпуровым балдахином ты будешь ожидать меня. Кедром покрою я стены твоей светлицы, а серебряные балки будут поддерживать потолок. Ловкие пальцы бесчисленных невольниц будут ткать день и ночь и украшать искусным шитьем твои одежды. Корабли из далеких стран, нагруженные всеми богатствами мира, на вздутых парусах будут стремиться к воротам твоего дворца; караваны верблюдов, сгибаясь под вьюками, склонятся у твоего порога. Не мелкими монетами, а золотыми талантами уплачу я свой долг… Ночи в наслаждении, а дни твои в пирах и веселье протекут.
— Иуда, Иуда, — с искренним сожалением заговорила Мария, — вечно сказки горят в твоей голове! Ты гоняешься за миражами, а твой выцветший плащ рвется в куски. Покамест ты весь светишься дырами, а не золотом. Но раньше, чем ты построишь мне свой дворец, расскажи лучше, как живется теперь в Галилее. Луга, наверно, зеленые, словно изумруд. Мое голубое озеро полно воды и рыбы, В голосе Марии послышалось искреннее волнение, а фиалковые глаза подернулись дымкой тумана.
Иуда угас и как бы сразу потемнел.
— Я обошел почти все озеро вокруг. Был я в Гамале, в Капернауме, в шумной Тивериаде, дольше задержался в Магдале… Навестил рощу и те тростники на берегу, помнишь?.. Трава там выросла высокая до пояса. А в той котловине, где мы мяли траву, стройные гиацинты, темно-белая таволга, лиловые ирисы расцвели вокруг. Бирючина вся покрылась купами белых цветов.
— Бирючина, говоришь? Почему ты не принес мне хоть одну ветку?
— Завяла бы от жары.
— Я освежила бы ее своими поцелуями.
— Мария! — простонал Иуда, и склонился над ней, от плаща его донесся до нее как бы запах вспаханных полей и сена, сохнущего на лугах. Мария закрыла глаза и, слегка отстраняя его, заговорила нервно, возбужденно:
— Жесткий плащ твой, жесткий, не хочу, такой жесткий.
Иуда одним взмахом сбросил плащ на пол и остался в короткой полотняной тунике-безрукавке, едва доходившей до колен; губы его дрожали, волосатая грудь тяжело вздымалась.
Мария искоса, опустив ресницы, смотрела на его загорелые ноги и дрожавшие, словно в лихорадке, мускулистые руки… Мелкая дрожь пробежала по ее спине, раскрылись, словно два лепестка, красные губы.
Иуда, что-то бормоча и повторяя ее имя, горячими руками искал пряжку, скрепляющую перевязь на ее бедрах.
Мария услыхала глухой, похожий на рычание, полузаглушенный стон Иуды, увидала горящие, жестокие зрачки, устремленные прямо в ее глаза, и почувствовала мощную тяжесть охваченного страстью огромного тела.
— Иуда! — хотела крикнуть она, но голос ее сорвался, Догорали фитили в подсвечниках, пробуждалась утренняя стража, уже близился рассвет, когда Мария проснулась от сладкой усталой дремы.
Она открыла глаза и долго смотрела на изрытое морщинами, обветренное, затуманенное лицо, на большой лоб, полускрытый спутанными волнистыми волосами, и ей казалось, что эта голова никогда не спит, что в этом мозгу и во сне не приостанавливается тяжелая работа и борьба кипящих мыслей.
Она толкнула его локтем, Иуда очнулся.
— Уходи, а то проснутся все в доме. Вот тут, — она достала из-под подушки горсть монет, — дай Деборе, а то мне будет стыдно за тебя.
— Ступай! — вырвалась она из его объятий, — Слышал?! — повторила она уже повелительным тоном, сдвинув брови, бледная и раздраженная.
Иуда встал, взял плащ, стянул покрепче пояс из невыделанной шкуры и, бормоча что-то, тихонько вышел из комнаты. Он остановился на минуту около спящей Деборы, пересчитал деньги: было четыре больших сребреника и несколько оболов. Оболы он высыпал на платье спавшей рабыни, остальное спрятал за пазуху и виновато усмехнулся.
— Мне начинает что-то особенно везти, — подумал он, расправляя грудь и глубоко вздыхая.
Иуда остановился на галерее и хищным, угрюмым, в то же время повелительным взглядом окинул широко раскинувшийся горизонт, словно ища там, вдали, границы своего будущего воображаемого царства на земле.