Ей стало трудно дышать. Отчего в комнате так жарко?..
— Я… я, право, не знаю, о чем вы говорите, — пробормотала она.
Саймон сжал ее в объятиях.
— Ты узнаешь…
В Лондоне вроде бы наступило полное затишье с той поры, как новоиспеченный герцог и его супруга отбыли в свое поместье. Ваш автор может сообщить вам всего-навсего не слишком занимательное известие о том, что мистер Найджел Бербрук пригласил на танец мисс Пенелопу Фезерингтон и что та, несмотря на бдительный контроль со стороны матери, не сумела отобразить на своем лице достаточного наплыва нежных чувств по отношению к поклоннику.
Но, в сущности, кого это особенно интересует? Так что ваш автор вынужден на время умолкнуть.
«Светская хроника леди Уислдаун», 28 мая 1813 года
Ей казалось, она снова находится в саду у леди Троубридж, с той лишь разницей, что сейчас можно было никого не опасаться — ни разъяренных братьев, ни случайных свидетелей, ни светской молвы. Сейчас в саду… то есть в довольно невзрачной комнате были только они — законные супруги, которые могли вести себя, как им заблагорассудится, и делать, что хотят…
Но что?.. Этого она еще не знала. Однако ей было обещано, что она узнает.
Губы Саймона коснулись ее губ, они были ласковыми, но требовательными. Их прикосновение вызывало у нее неведомые дотоле ощущения, неясные побуждения и желания.
— Говорил я тебе, — услышала она его прерывистый шепот, — как нравятся мне уголки твоего рта?
— Н-нет, — ответила она, не зная, следует ли вообще отвечать на подобные признания.
Его язык прикоснулся к этим уголкам, ей стало щекотно, она не удержалась от смеха.
— Не надо!
— Надо, — ответил он и продолжал:
— А говорил я тебе, как мне нравится твоя улыбка?
Ей хотелось опять что-то ответить, но она решила не делать этого и просто улыбнулась.
— Она занимает у тебя половину лица. — По-видимому, он продолжал говорить об улыбке.
— Но ведь это ужасно, если так! — воскликнула она. — Как у паяца!
— Это прекрасно, — заверил он ее.
— Ничего подобного! Вы имеете слабое представление о канонах женской красоты, Саймон.
— К черту все каноны!
— Ох, Саймон, — вздохнула она. — Вы настоящий дикарь. Чудесный, своеобразный дикарь.
— Я — дикарь?
Его губы сделались настойчивее. Ей с превеликим трудом удалось промычать утвердительный ответ.
— Слово, которым ты меня назвала, — сказал он с наигранным негодованием, — почти такое же плохое, как импотент.
Она сделалась серьезной.
— Я не хотела вас обидеть. Простите, ради Бога. Он благородно отмел ее извинения:
— Ты тут ни при чем. Это твоя достойная матушка поселила у тебя в голове подобные подозрения. Я готов убить ее за это!
Дафна рассмеялась:
— Бедная мама.
Саймон так прижал ее к себе, что она изогнулась и ощутила, как он прикоснулся к ее животу и лону, вызвав какие-то непонятные ощущения.
— Полагаю, мне остается лишь одно, — услышала она шепот губ, прижатых к ее уху, — доказать на деле мои возможности.
Он осторожно поднял ее и положил на постель. Дафна почувствовала, что дыхание уходит прочь из ее груди. Она не видела ничего, кроме его настойчивых светлых глаз. Весь остальной мир перестал существовать, его не было. Не было стен, потолка — ничего.
Быть может, он все же был, этот мир, но его сейчас целиком заслоняла фигура склонившегося над ней Саймона, его глаза…
Он наклонился еще ниже. На сей раз поцелуй не был легким или нежным, но требовательным, властным. Он не просто касался губ, а пожирал их. Его язык проник к ней в рот и вел себя как хозяин.
Потом Саймон опустился на постель рядом с ней, продолжая прижимать ее к себе, и на этот раз она явно ощущала возбуждение внизу его живота.
— Сегодня, — хрипло прошептал он, — ты станешь моей.
Только моей.
Ее дыхание участилось, оно казалось ей громким, как удары набата, его звуки заполняли всю комнату. Саймон был так близко — весь, все его тело. Это было то, о чем она мечтала, что пыталась представить себе с той минуты, когда тем утром в Риджентс-парке он сказал, что женится на ней. Но никогда она не думала, не могла подумать, что это так волнующе, так захватывающе… Прекрасно. Она не чувствовала сейчас тяжести его большого мускулистого тела, из-под которого не могла бы уже вырваться, даже если бы захотела.
Как ни странно, ей нравилось чувство собственного бессилия. Он мог сейчас делать с ней все, что ни пожелает, и она была готова разрешить ему это.
Его тело содрогнулось, с губ сорвалось имя «Д-даф…», она с некоторым удовлетворением осознала вдруг, что тоже имеет над ним власть: он так неудержимо желает ее, что почти не в состоянии говорить, с трудом выговаривает ее короткое имя.
И, обретя эту уверенность, она внезапно ощутила, что ее тело само знает, что нужно делать, как себя вести. Ее бедра раскрылись навстречу ему, и когда его руки коснулись юбок, начали поднимать их, она непроизвольно обвила ногами его тело, что есть силы прижав к нему свое жаркое лоно.
— О Господи, Дафна, — выдохнул он, слегка приподнимаясь на локтях, — я не могу больше… не могу выдержать.
— И не надо, — ответила она, не вполне понимая, о чем они говорят.
— Мы слишком торопимся. — В его глазах мелькнула привычная ирония. — Но в таком случае нам следует подумать о нашей одежде.
— Одежде? А что с ней?
— Она нам мешает. Надо как можно скорее избавиться от нее.
С этими словами он встал с постели и поднял с нее Дафну, которая вначале едва не захлебнулась от возмущения: ей показалось, он решил подшутить над ней в такой неподходящий момент.
У нее ослабели ноги, она чуть не потеряла равновесия, но он не позволил ей этого сделать. Его руки стали ласкать ее обнаженные ягодицы, и он проговорил с сомнением в голосе:
— Не знаю, как лучше поступить — снять твое платье через голову или спустить вниз, к ногам?
Он с такой естественностью задал вопрос, что она чуть было не стала отвечать, но вовремя спохватилась.
Сначала ее обидела непозволительная шутливость в такие минуты, но тут же она оправдала его тем, что он делает это намеренно — чтобы снять излишнее напряжение, и главным образом с нее.
Заданный самому себе вопрос он быстро разрешил в пользу второго варианта, и вскоре одежда лежала у ее ног. Теперь она была обнажена, если не считать короткой и тонкой шелковой сорочки, сквозь которую просвечивало тело и темнели затвердевшие соски.