И он исправил недоделанное.
Совершенно обнаженные, они стояли на коленях друг напротив друга на огромной кровати под пологом.
— Я хочу тебя, — проговорил он.
— Я знаю. Я тоже.
— Нет! — выкрикнул он со стоном. — Я хочу поселиться в твоей душе! В твоем сердце!
— Ты уже живешь там, Саймон, — со вздохом сказала она.
И затем речи иссякли, попросту стали не нужны. Он заполнил ее целиком: и душу, и сердце, и… все остальное.
Она извивалась, стонала; чувствовала, что растворяется, исчезает в волнах страсти, вернее, любви. Да, любви… Его любви.
Он понимал, что не может больше управлять собой — это выше его сил. Но делал над собой усилие, и не ради себя, а для нее, чтобы дождаться, когда и она… чтобы этот яростный миг они разделили друг с другом. Внезапно он ощутил, как все ее тело пронизала дрожь, она изогнулась, запрокинула голову, он увидел ее лицо… Никогда раньше в эти мгновения он не видел ее лица, поглощенный мыслью о том, чтобы семя не оплодотворило ее, и был сейчас поражен, даже напуган застывшим выражением безмерного счастья, полной отрешенности.
— О Господи, как же я люблю тебя! — вырвалось у него, и он продолжил свои движения.
Она открыла глаза, в них была тревога.
— Саймон, — прошептала она, — ты не забыл?.. То, что всегда…
Он понял, о чем она пытается сказать, и кивнул. Она продолжала тем же задыхающимся шепотом:
— Я не хочу… не нужно… чтобы ты делал это только ради меня… Не надо, если ты сам не…
Он почувствовал комок в горле, но это было не то ощущение, которое предвещало невозможность произнести хотя бы одно слово, а совершенно новое для него. Это было предвестием облегчающих слез, наполнивших его глаза, еще один признак его безмерной любви.
Он сделал несколько движений, и затем произошло то, чего он сейчас хотел, на что решился сам, по своей воле.
Какое же облегчение он испытал, как хорошо и покойно стало на душе и во всем теле!
Дафна легким движением отвела волосы, упавшие ему на лицо, и, целуя его в лоб, шепнула:
— Я буду всегда, всегда любить тебя.
Он молча уткнул лицо в ложбинку возле ее шеи, растворяясь в ее любви, тепле. Она лежала неподвижно, не ощущая тяжести его тела.
* * *
Много часов спустя, когда Дафна проснулась и приподнялась на постели, она не увидела рядом с собой Саймона. Где же он?
В комнате было полутемно — портьеры задернуты. Она почти никогда не спала в середине дня. Но сегодня особенный день, вспомнила она. Совершенно особенный…
Где же все-таки Саймон?
Она обнаружила его в одной из комнат, соединенных со спальней. Он задумчиво стоял у окна. От его неподвижной фигуры на нее повеяло холодом.
— Добрый день, — негромко произнесла она, подходя ближе, опасаясь, что, когда он повернется и она увидит его лицо, для нее окончится очарование последних часов, угаснут возродившиеся надежды.
Он повернулся на ее голос, и она сразу почувствовала теплоту в его глазах, в словах, когда он ответил ей тем же:
— Добрый день.
Да, день должен быть добрым. Как и все последующие за ним.
Глядя вместе с Саймоном в окно, выходящее на Гросве-нор-сквер, ощущая его руки у себя на плечах, она тихо спросила:
— Никаких сожалений?
Она сейчас не могла видеть его лица, он стоял позади, но услышала твердый голос:
— Никаких… Только некоторые мысли…
— О чем? — Он молчал, и она продолжила:
— Если ты сейчас… если еще не готов стать отцом… мы можем… я могу… ждать сколько нужно.
Он обхватил ее руками, погладил грудь под легким утренним пеньюаром.
— Дафна… Не пытайся говорить за меня… пожалуйста. Просто я привыкаю к мысли о ребенке… о детях… Не буду уверять, что это мне легко. После всех лет, когда я вынашивал свой способ мести. Однако именно сейчас я думал о другом…
— О чем? — снова спросила она.
— Я думал… — ответил он медленно, слегка запинаясь. — Что, если он… она… будут, как я… Ты п-понимаешь, что я х-хочу сказать?
— Если он будет заикаться с рождения, — сразу произнесла она твердо и отчетливо, — мы будем любить его еще сильнее… И я попрошу у тебя совета, как помочь ребенку. И ты дашь этот совет. Разве ты отвергнешь страдающее дитя?
Он отстранил ее от себя — так, чтобы видеть ее лицо, глаза. На его собственном лице было написано несколько забавное удивление: как, оказывается, легко и просто можно ответить на самые сложные вопросы.
А что же может сказать он? Наверное, только то, что говорил уже бесчисленное число раз за последние часы:,
— Я так люблю тебя, Дафф…
* * *
К вечеру этого долгого-долгого дня Дафна вспомнила о письмах, переданных ей старым герцогом, и решила заговорить о них с Саймоном.
Письма его отца. Что в них может быть? Извинения? Обвинения? Раскаяние? Герцог Мидлторп советовал ей выбрать нужный момент для вручения их Саймону. Дафне хотелось думать, что этот момент наступил: Саймон отбросил навязчивую мысль о мщении, а значит, начал избавляться от груза ненависти, от своей зависимости, от темных сил, заполнявших душу.
Не один раз Дафна испытывала желание вскрыть и прочесть хотя бы одно письмо, но так и не поддалась этому искушению. И вот теперь она принесла их из потайного места у себя в спальне и положила перед Саймоном.
— Что это? — спросил он.
— Письма твоего отца. Мидлторп передал их мне для тебя. Ты помнишь? Я уже говорила тебе. Он кивнул. Спокойно кивнул.
— Да, помню, что просил их сжечь.
Дафна слегка улыбнулась:
— Видимо, старик осмелился не выполнить твоей просьбы.
Саймон тоже изобразил улыбку.
— И ты сделала то же самое, как я вижу, — сказал он.
Она опустилась на софу рядом с ним.
— Разве тебе не хочется прочитать их?
Он ответил не сразу.
— Н-не знаю, — сказал он потом.
— Они могут помочь тебе окончательно избавиться от прошлого, — предположила она.
— Или сделать настоящее еще тяжелее, — возразил он, и она не могла не согласиться с ним.
Саймон смотрел на пачку, перевязанную лентой, и ожидал, что сейчас на него нахлынет былая злость, которая превратится в ярость… в неистовство.
Но он не чувствовал ни того ни другого. Ровно ничего.
Это было странное, удивительное ощущение. Он ожидал всего, кроме этого. Никаких чувств. И никакого желания прочитать их.
Он повернул голову к Дафне, смотревшей на него с тревогой.