Ночь. Качели и знакомый двор.
Он обнимал меня за плечи, успокаивая. Вокруг плотным одеялом лежала тишина: в два часа ночи прохожие полностью исчезли из вида. Лишь горело в знакомой до боли многоэтажке несколько окон, одно из которых было моим. Маминым.
Наверное, она места себе не находила от беспокойства.
– …я не могу. Не могу каждый раз возвращаться, а они все такие же. Ничего не помнят, ничего не знают, ждут от меня нормальной реакции. У меня проходит час – у них нисколько, у меня две недели – у них нисколько. Я так устала от этого, Дрейк, не могу больше. Но не возвращаться тоже не могу, начинаю винить себя. Как быть? Что делать?
Начальник молчал. Слушал и думал, поглаживая пальцами мое плечо, и от этого простого жеста страх внутри отступал, словно тень, не смевшая шагнуть в пределы освещенного круга.
Так привычно было находиться здесь, в родном дворе. И так непривычно было находиться здесь с Дрейком. Столкновение двух миров лоб в лоб, не иначе. Почти что катаклизм для души.
Наконец, тишину нарушил долгожданный ответ:
– У тебя есть несколько вариантов, Ди. Первый – приходить сюда как можно чаще и проводить с родными больше времени, сокращая разрыв. Появится ощущение, что жизнь здесь все-таки течет. Хотя, как ты понимаешь, окончательно этому разрыву во времени не сократиться никогда; он будет только увеличиваться.
Я кивнула. Тяжесть с сердца не уходила. Приходить сюда и проводить больше времени в мире, где меня ничего, кроме двух родных людей, не ждет и не интересует, означало проводить меньше времени в Нордейле. Означало продолжать разрываться, пытаясь сшить воедино два несовместимых лоскута. Закатывать в гору чертов камень, который постоянно будет срываться с вершины, как у Сизифа. Бесполезный труд.
– Вариант номер два, – продолжал Дрейк, – это вернуться сюда насовсем.
– Нет, – я ответила с холодностью, удивившей даже меня. – Не пойдет.
– Я и не думал, что ты согласишься. Дальше. Вариант номер три – переместить твою маму и бабушку жить на Уровни, но тогда родственные связи порвутся, так как их попросту не существует в моем мире. Твоя бабушка станет просто старой женщиной, живущей в немощном теле; она будет вынуждена существовать на пособие или искать работу. Ну, в этом, положим, мы можем помочь, обеспечив ее всем необходимым, но, так или иначе, дочь и внучку она все равно забудет. То же самое случится с твоей матерью. Это приемлемо?
Я покачала головой. От мысли о том, что проходя по одной и той же улице, собственная мать перестанет меня узнавать, к горлу подступали слезы. Может быть, она наладит хорошую богатую жизнь, найдет любимого мужчину, станет счастливой… Может быть. А может быть и нет. Вот только собственного прошлого, включая меня, она помнить не будет.
– А если оставить им память? Запретить говорить о прежнем мире и упоминать о родственных связях, но все равно позволить помнить?
– А ты думаешь, твоя бабушка согласится на переезд добровольно? Сохранение памяти означает выбор – оставаться здесь или соглашаться на переселение в новый мир. Как думаешь, что она предпочтет, расскажи ты ей обо всем? Да и поверит ли?
Казалось, Дрейк, как и я, заранее знал ответ на этот вопрос.
Даже если поверит…
Старые люди консервативны. Желание молодых жить вечно подтирается с годами. Винить ли в этом генетику или тяжесть накопленного за плечами опыта? А может, стоило винить нежелание навечно оставаться стариком, когда молодость, полная амбиций, минула. Это пока ты юный, хочется остановить момент, а когда ты сгорбленный и немощный? Хочется ли? Да даже если и хочется, то, наверное, не с отрывом от привычного места.
– Думаю, она откажется.
Таисия Захаровна любила свой дом. Свою маленькую квартирку, свой дворик и соседей, свой город и даже страну. Пусть и ругалась, порой, на нерадивое правительство. Часто сидела на лавочке перед подъездом, два-три раз в неделю ходила до киоска «Союзпечати», покупала газету «Сад и огород», хотя выращивала только цветы на подоконниках, не забывала выметать коврик раз в три дня и ездить к деду на могилку раз в полгода. На что-то потихоньку откладывала, хоть и знала, что никогда не накопит, но все же любила постоянство приходящей (в лице одутловатой тетки с потрепанной сумкой) маленькой, но ожидаемой ежемесячной пенсии.
Может быть, такой жизненный уклад не был идеальным, но, тем не менее, он был укладом. Привычным бабушкиным укладом.
И что будет, если его сломать? Сдернуть Таисию Захаровну с привычного места, подарить новый дом (да хоть дворец), обеспечить горой хрустящих купюр, разодеть в шелка… станет ли она от этого счастливей?
Отрицательный ответ был очевиден.
– А мама, – продолжил Дрейк, – если заставить ее выбирать между тобой и бабушкой, что станет с ней тогда? Во благо ли тогда будет оставленная при ней память?
Я промолчала.
Тревожно горели в вышине окна.
Задумчиво дремал подъезд, подсвеченный одинокой желтоватой лампочкой. Крался мимо сухой стылой клумбы черный кот. Оглянулся по сторонам перед тем, как юркнуть в подвальный проем, полуприкрытый трубой.
– Может быть, – в отчаянии размышляла я, – обставить все так, будто я уехала работать за границу? И пусть бы время шло…
– А ты бы возвращалась иногда и видела, как они стареют в одиночестве? Такой вариант сократил бы временной разрыв, согласен, но он не избавил бы тебя от грусти и постоянного чувства вины. Каждый раз они бы ждали от тебя новостей, открыток, писем, фотографий с нового места. Надеялись бы, что однажды ты встретишь мужчину, полюбишь его, подаришь им внуков. Что вы приедете погостить все вместе, что они отпляшут на твоей свадьбе. Твой мир устойчив и предсказуем. Основная масса людей здесь становятся счастливыми, лишь проходя по одному и тому же сценарию.
Хотелось рыдать. Дрейк был беспощадно правдив.
– Но как же тогда… – я беспомощно впивалась взглядом в светящиеся в вышине окна. – Как же тогда быть? Я хочу, чтобы они были счастливы, хочу знать, что у них все хорошо и без меня. Потому что уже не смогу отказаться от Нордейла, там теперь мой дом. Наверное, это эгоистично… неправильно, но это так.
– Это не эгоистично. В твоей ситуации почти любой человек чувствовал бы то же самое. Разрываться между двумя мирами невозможно. То был лишь вопрос времени, когда осознание этого сформируется предельно четко.
Мы на мгновение замолчали, пережидая вынырнувшего из темноты прохожего. Им оказался пошатывающийся молодой парень с бутылкой пива в руках. Он прокурсировал мимо нас, не глядя, занятый изучением экрана собственного мобильника. Метров через двадцать, раздался его неестественно бодрый от алкоголя голос, предназначенный невидимому собеседнику:
– Саня… я уже иду. С пивом, ага… Ждите.
Я устало прикрыла глаза. Гудящее вокруг Дрейка плотное поле сделалось почти привычным. Что же получается: выхода нет? И нужно просто оставить все как есть? Попытаться забыть? Сделать вид, что второго мира не существует и что в нем не залипли, словно мухи в янтаре, безмолвные и неподвижные родственники?