— И обе девочки до сих пор ничего друг о друге не знали?

— Нет. В свое время мы с мужем решили, что так будет лучше.

— И вы никогда ничего больше не слышали о вашем бывшем муже и втором ребенке?

— Никогда.

— А он больше не женился?

— Не знаю. Но думаю, вряд ли. Он полагал, что не создан для семейной жизни.

— В высшей степени увлекательная история, — замечает учительница. — Неужели девочкам в головы и в самом деле взбрела такая абсурдная идея — поменяться друг с другом? Когда я вспоминаю, как изменился Лоттин характер… И потом почерк, фрау Кернер, почерк! Уму непостижимо! Но, правда, многое можно было бы объяснить…

Фрау Кернер только молча кивает, а глаза ее смотрят в одну точку.

— Не обижайтесь на меня за мою откровенность, — продолжает фройляйн Линнекогель, — я никогда не была замужем, я педагог, а своих детей у меня нет… но я всегда думала, что женщины… настоящие, замужние женщины… они слишком уж считаются со своими мужьями! А на самом деле важно только одно — счастье детей!

Фрау Кернер болезненно улыбается.

— Вы полагаете, что мои дети были бы счастливы, живи мы с мужем в долгом, но несчастливом браке?

Фройляйн Линнекогель в задумчивости произносит:

— Я ни в чем вас не упрекаю. Вы и сейчас еще очень молоды. А когда вышли замуж, и вовсе были почти ребенком. И вы всю жизнь будете моложе, чем я когда-либо была. Что верно для одного, то совсем неверно для другого.

Гостья поднимается.

— Так что же вы намерены делать?

— Если бы я знала! — отвечает молодая женщина.

Луиза стоит перед окошком на Мюнхенском почтамте.

— Нет, — говорит ей почтовый служащий, — нет, фройляйн Незабудка, сегодня опять ничего для вас нет.

Луиза в растерянности смотрит на него и удрученно бормочет:

— Что бы это могло значить?

Почтовый служащий пытается шутить:

— А может, Незабудка стала Забудкой?

— Вот уж нет, — говорит Луиза. — Я завтра утром опять зайду.

— Милости просим! — отвечает он с улыбкой.

Фрау Кернер возвращается домой. Жгучее любопытство и леденящий душу страх борются в ее душе, так что она едва дышит.

Дочка ловко орудует на кухне. Гремят крышки кастрюль. Что-то жарится на сковородке.

— Ух, как у нас нынче вкусно пахнет! — говорит мама. — Что там у тебя сегодня?

— Свиные ребрышки с картошкой и кислой капустой, — с гордостью отвечает дочка.

— Как быстро ты опять научилась готовить, — говорит мать словно бы невзначай.

— Правда? — радуется девочка. — Никогда бы не подумала, что я… — Она в испуге сжимает губы. Только бы мама ничего не заметила!

А мама стоит, прислонившись к двери, совсем бледная. Как полотно.

Девочка достает посуду из кухонного шкафа. Тарелки дребезжат как при землетрясении.

Наконец, мама, с трудом разжав губы, произносит:

— Луиза!

Кррах!

Тарелки разбиваются вдребезги. Луиза круто оборачивается. Глаза ее расширены от испуга.

— Луиза! — нежно повторяет мать, раскрывая ей свои объятия.

— Мама!

Девочка цепляется за шею матери, словно утопающий, и плачет навзрыд.

Мать опускается на колени и дрожащими руками гладит Луизу.

— Детка, моя милая детка!

Они стоят на коленях среди осколков тарелок. На плите благополучно подгорают свиные ребрышки. Вода в кастрюле с шипением заливает газовое пламя.

Но женщина и маленькая девочка ничего не замечают. Они сейчас — как это иногда называют, и что бывает очень-очень редко — «на седьмом небе».

Прошло несколько часов. Луиза во всем призналась. И мать простила ее. Исповедь была долгой и многословной, а отпущение всех грехов кратким и безмолвным — взгляд, поцелуй, а большего и не требовалось.

Сейчас они сидят на диване. Девочка сидит, тесно, очень тесно прижавшись к матери. Ах, как же прекрасно, наконец сказать правду! Так легко на сердце, кажется, вот-вот взлетишь! И чтобы случайно не улететь, надо покрепче прижаться к маме!

— Вы у меня, оказывается, настоящие пройдохи и хитрюги! — говорит мама.

Луиза хихикает от гордости (одну тайну она все таки не выдала — про то, что в Вене, как в испуге сообщила Лотта, с недавних пор появилась некая фройляйн Герлах).

Мама вздыхает. Луиза с тревогой смотрит на нее.

— Понимаешь, — говорит мама, — я сейчас подумала — а что же будет дальше? Сможем ли мы все жить так, будто ничего не случилось?

Луиза решительно качает головой.

— Лоттхен наверняка страшно соскучилась по дому и по тебе. И ты по ней тоже, правда, мама?

Мама кивает.

— Я ведь тоже соскучилась, — признается девочка, — и по Лоттхен и по…

— И по отцу, верно?

Луиза опять кивает головой. Горячо и в то же время робко.

— Если бы я хоть знала, отчего Лоттхен не пишет?

— Да, — бормочет мама, — я очень беспокоюсь.

Глава десятая

Междугородний звонок из Мюнхена — Спасительное слово — Тут уж и Рези теряется — Два билета на самолет до Вены — Пеперль словно громом поражен — Подслушиваешь у дверей — получишь шишку — Господин капельмейстер ночует вне дома и ему наносят нежелательный визит

Лоттхен лежит в постели, безразличная ко всему. Она спит. Спит очень много. «Слабость», — так сказал сегодня днем надворный советник Штробль. Господин капельмейстер сидит возле кровати больной и очень серьезно смотрит на маленькое, осунувшееся личико дочери. Он уже несколько дней не выходит из детской. В театре вместо него дирижирует второй дирижер. Для господина Пальфи принесли с чердака и поставили в детской вторую кровать.

В соседней комнате звонит телефон. Рези на цыпочках входит в детскую.

— Междугородний! Из Мюнхена! — шепчет она. — Будете разговаривать?

Он тихонько встает, делает ей знак остаться возле ребенка, пока он не вернется, и выскальзывает в соседнюю комнату. Мюнхен? Кто бы это мог быть? Вероятно, концертная дирекция Келлера и К°. Ах, пусть оставят его в покое!

Он берет трубку.

— Пальфи у телефона!

— Говорит Кернер! — кричит женский голос из Мюнхена.

— Что? — переспрашивает он в крайнем изумлении. — Кто это? Луизелотта?