«Да, Леонтий прав: это — камея; какой профиль, какая строгая, чистая линия затылка, шеи! И эти волосы так же густы, как бывало…»
Он вдруг вспомнил, зачем пришел, и сделал строгое лицо.
— Понимаете ли вы сами, какую сцену играете? — с холодной важностью произнес он.
— Милый Борис! — нежно говорила она, протягивая руки и маня к себе, — помните сад и беседку? Разве эта сцена — новость для вас? Подите сюда! — прибавила она скороговоркой, шепотом, садясь на диван и указывая ему место возле себя.
— А муж? — вдруг сказал он.
— Что муж? Все такой же дурак, как и был!
— Дурак! — с упреком, возвысив голос, повторил он. — И вы так платите ему за его доброту, за доверие!
— Да разве его можно любить?
— Отчего же не любить?
— Таких не любят… Подите сюда!.. — шептала опять.
— Но вы любили же когда-нибудь?
Она отрицательно покачала головой.
— Зачем же вы шли замуж?
— Это совсем другое дело: он взял, я и вышла. Куда ж мне было деться!
— И обманываете целую жизнь, каждый день, уверяете его в любви…
— Никогда не уверяю, да он и не спрашивает. Видите, и не обманываю!
— Но помилуйте, что вы делаете!! — говорил он, стараясь придать ужас голосу.
Она, с затаенным смехом, отважно смотрела на него; глаза у ней искрились.
— Что я делаю!!! — с комическим ужасом передразнила она, — все люблю вас, неблагодарный, все верна милому студенту Райскому… Подите сюда!
— Если б он знал! — говорил Райский, боязливо ворочая глазами вокруг и останавливая их на ее профиле.
— Не узнает, а если б и узнал — так ничего. Он дурак.
— Нет, не дурак, а слабый, любящий до слепоты. И вот — его семейное счастье!
— А чем он несчастлив? — вспыхнув, сказала Ульяна Андреевна, — поищите ему другую такую жену. Если не посмотреть за ним, он мимо рта ложку пронесет. Он одет, обут, ест вкусно, спит покойно, знает свою латынь: чего ему еще больше? И будет-с него! А любовь не про таких!
— Про каких же?
— Про таких, как вы… Подите сюда!
— Но он вам верит, он поклоняется вам…
— Я ему не мешаю: он муж — чего ж ему еще?
— Ваша ласка, попечения — все это должно принадлежать ему!
— Все и принадлежит — разве его не ласкают, противного урода этакого! Попробовали бы вы…
— Зачем же эта распущенность, этот Шарль!..
Она опять вспыхнула.
— Какой вздор — Шарль! кто это вам напел? противная бабушка ваша — вздор, вздор!
— Я сам слышал…
— Что вы слышали?
— В саду, как вы шептались, как…
— Это все пустое, вам померещилось! М-г Шарль придет, спросит сухарь, стакан красного вина — выпьет и уйдет.
Она отошла к окну и в досаде начала ощипывать листья и цветы в горшках. И у ней лицо стало как маска, и глаза перестали искриться, а сделались прозрачны, бесцветны — «как у Веры тогда… — думал он. — Да, да, да — вот он, этот взгляд, один и тот же у всех женщин, когда они лгут, обманывают, таятся… Русалки!»
— Ваше сердце, Ульяна Андреевна, ваше внутреннее чувство… — говорил он.
— Еще что!
— Словом — совесть не угрызает вас, не шепчет вам, как глубоко оскорбляете вы бедного моего друга…
— Какой вздор вы говорите — тошно слушать! — сказала она, вдруг обернувшись к нему и взяв его за руки. — Ну, кто его оскорбляет? Что вы мне мораль читаете! Леонтий не жалуется, ничего не говорит… Я ему отдала всю жизнь, пожертвовала собой: ему покойно, больше ничего не надо, а мне-то каково без любви! Какая бы другая связалась с ним!..
— Он так вас любит!
— Куда ему? Умеет он любить! Он даже и слова о любви не умеет сказать: выпучит глаза на меня — вот и вся любовь! точно пень! Дались ему книги, уткнет нос в них и возится с ними. Пусть же они и любят его! Я буду для него исправной женой, а любовницей (она сильно потрясла головой) — никогда!
— Да вы новейший философ, — весело заметил Райский, — не смешиваете любви с браком: мужу…
— Мужу — щи, чистую рубашку, мягкую подушку и покой…
— А любовь?
— А любовь… вот кому! — сказала она — и вдруг обвилась руками около шеи Райского, затворила ему рот крепким и продолжительным поцелуем. Он остолбенел и даже зашатался на месте. А она не выпускала его шеи из объятий, обдавала искрами глаз, любуясь действием поцелуя.
— Постойте… постойте, — говорил он, озадачепный, — вспомните… я друг Леонтья, моя обязанность…
Она затворила ему рот маленькой рукой — и он… поцеловал руку.
«Нет! — говорил он, стараясь не глядеть на ее профиль и жмурясь от ее искристых, широко открытых глаз, — момент настал, брошу камень в эту холодную, бессердечную статую…»
Он освободился из ее объятий, поправил смятые волосы, отступил на шаг и выпрямился.
— А стыд — куда вы дели его, Ульяна Андреевна? — сказал он резко.
— Стыд… стыд… — шептала она, обливаясь румянцем и пряча голову на его груди, — стыд я топлю в поцелуях…
Она опять прильнула к его щеке губами.
— Опомнитесь и оставьте меня! — строго сказал он, — если в доме моего друга поселился демон, я хочу быть ангелом-хранителем его покоя…
— Не говорите, ах, не говорите мне страшных слов… — почти простонала она. — Вам ли стыдить меня? Я постыдилась бы другого… А вы! Помните?.. Мне страшно, больно, я захвораю, умру… Мне тошно жить, здесь такая скука…
— Оправьтесь, встаньте, вспомните, что вы женщина… — говорил он.
Она судорожно, еще сильнее прижалась к нему, пряча голову у него на груди.
— Ах, — сказала она, — зачем, зачем вы… это говорите?.. Борис — милый Борис… вы ли это…
— Пустите меня! Я задыхаюсь в ваших объятиях! — сказал он, — я изменяю самому святому чувству — доверию друга… Стыд да падет на вашу голову!..
Она вздрогнула, потом вдруг вынула из кармана ключ, которым заперла дверь, и бросила ему в ноги. После этого руки у ней упали неподвижно, она взглянула на Райского мутно, сильно оттолкнула его, повела глазами вокруг себя, схватила себя обеими руками за голову — и испустила крик, так что Райский испугался и не рад был, что вздумал будить женское заснувшее чувство.
— Ульяна Андреевна! опомнитесь, придите в себя! — говорил он, стараясь удержать ее за руки. — Я нарочно, пошутил, виноват!
Но она не слушала, качала в отчаянии головой, рвала волосы, сжимала руки, вонзая ногти в ладони, и рыдала без слез.
— Что я, где я? — говорила она, ворочая вокруг себя изумленными глазами. — Стыд… стыд… — отрывисто вскрикивала она, — боже мой, стыд… да, жжет — вот здесь!