— Я уеду, Вера, — сказал он вслух, — я измучен, у меня нет сил больше, я умру… Прощай! зачем ты обманула меня? зачем вызвала? зачем ты здесь? Чтоб наслаждаться моими муками!.. Уеду, пусти меня!
— Уезжайте! — сказала она, отойдя от него на шаг. — Егорка еще не успел унести чемодан на чердак!..
Он быстро пошел, ожесточенный этой умышленной пыткой, этим издеванием над ним и над страстью. Потом оглянулся. Шагах в десяти от него, выступив немного на лунный свет, она, как белая статуя в зелени, стоит неподвижно и следит за ним с любопытством, уйдет он или нет.
«Что это? что с ней? — с ужасом спрашивал он, — зачем я ей? Воткнула нож, смотрит, как течет кровь, как бьется жертва! что она за женщина?»
Ему припомнились все жестокие, исторические женские личности, жрицы кровавых культов, женщины революции, купавшиеся в крови, и все жестокое, что совершено женскими руками, с Юдифи до леди Макбет включительно. Он пошел и опять обернулся. Она смотрит неподвижно. Он остановился.
«Какая красота, какая гармония — во всей этой фигуре! Она страшна, гибельна мне!» — думал он, стоя как вкопанный, и не мог оторвать глаз от стройной, неподвижной фигуры Веры, облитой лунным светом.
Он чувствовал эту красоту нервами, ему было больно от нее. Он нехотя впился в нее глазами.
Она пошевелилась и сделала ему призывный знак головой. Проклиная свою слабость, он медленно, шаг за шагом, пошел к ней. Она уползла в темную аллею, лишь только он подошел, и он последовал за ней.
— Что тебе нужно, Вера, зачем ты не даешь мне покоя? Через час я уеду!.. — резко и сухо говорил он, и сам все шел к ней.
— Не смейте, я не хочу! — сильно схватив его за руку, говорила она, — вы «раб мой», должны мне служить… Вы тоже не давали мне покоя!
Дрожь страсти вдруг охватила его. Он чувствовал, что колени его готовы склониться и голос пел внутри его: «Да, раб, повелевай!..»
И он хотел упасть и зарыдать от страсти у ее ног.
— Вы мне нужны, — шептала она: — вы просили мук, казни — я дам вам их! «Это жизнь!» — говорили вы: — вот она — мучайтесь, и я буду мучаться, будем вместе мучаться… «Страсть прекрасна: она кладет на всю жизнь долгий след, и этот след люди называют счастьем!..» Кто это проповедовал? А теперь бежать: нет! оставайтесь, вместе кинемся в ту бездну! «Это жизнь, и только это!» — говорили вы, — вот и давайте жить! Вы меня учили любить, вы преподавали страсть, вы развивали ее…
— Ты гибнешь, Вера, — в ужасе сказал он, отступая.
— Может быть, — говорила она, как будто отряхивая хмель от головы. — Так что же? что вам? не все ли равно? вы этого хотели! «Природа влагает страсть только в живые организмы, — твердили вы, — страсть прекрасна!..» Ну вот она — любуйтесь!..
Она забирала сильными глотками свежий, вечерний воздух.
— Но я же и остерегал тебя, я называл страсть «волком»… — защищался он, с ужасом слушая это явное, беззащитное признание.
— Нет, она злее, она — тигр. Я не верила, теперь верю. Знаете ту гравюру, в кабинете старого дома: тигр скалит зубы на сидящего на нем амура? Я не понимала, что это значит, бессмыслица — думала, а теперь понимаю. Да — страсть, как тигр, сначала даст сесть на себя,а потом рычит и скалит зубы…
У Райского в душе шевельнулась надежда добраться до таинственного имени: кто! Он живо ухватился за ее сравнение страсти с тигром.
— У нас на севере нет тигров, Вера, и сравнение твое неверно, — сказал он. — Мое вернее: твой идол — волк!
— Браво, да, да! — смеясь нервически, перебила она, — настоящий волк! как ни корми, все к лесу глядит!
И вдруг смолкла, как будто в отчаянии.
— Все вы звери, — прибавила потом со вздохом, — он волк…
— Кто он? — тихо спросил Райский.
— Тушин — медведь, — продолжала она, не отвечая ему, — русский, честный, смышленый медведь…
«А! так это не Тушин?» — подумал Райский.
— Положи руку на его мохнатую голову, — говорила она, — и спи: не изменит, не обманет… будет век служить…
— А я кто? — вдруг, немного развеселясь, спросил Райский.
Она близко и лукаво поглядела ему в глаза и медлила ответом.
— Вижу, хочется сказать «осел»: скажи, Вера, не церемонься!
— Вы? осел? — заговорила она язвительно, ходя медленно вокруг него и оглядывая его со всех сторон.
— Право, осел! — наивно подтвердил Райский, — вижу, как ты мудришь надо мной, терплю и хлопаю ушами.
— Какой вы осел! — Вы лиса, мягкая, хитрая; заманить в западню… тихо, умно, изящно… Вот я вас!..
Он молчал, не понимая ее.
— Да говорите же, что молчите! — дергая его за рукав, сказала она.
— Есть средство против этих волков…
— Какое?
— Мне — уехать, а тебе — не ходить вон туда… — Он показал на обрыв.
— Дайте мне силу не ходить туда! — почти крикнула она… — Вот вы то же самое теперь испытываете, что я: да? Ну, попробуйте завтра усидеть в комнате, когда я буду гулять в саду одна… Да нет, вы усидите! Вы сочинили себе страсть, вы только умеете красноречиво говорить о ней, завлекать, играть с женщиной! Лиса, лиса! вот я вас за это, постойте, еще не то будет! — с принужденным смехом и будто шутя, но горячо говорила она, впуская опять ему в плечо свои тонкие пальцы.
Он в страхе слушал ее.
— Ты за этим дождалась меня? — помолчав, спросил он, — чтоб сказать мне это?
— Да, за этим! Чтоб вы не шутили вперед с страстью, а научили бы, что мне делать теперь, — вы, учитель!.. А вы подожгли дом, да и бежать! «Страсть прекрасна, люби, Вера, не стыдись!» Чья это проповедь: отца Василья?
— Я разумел разделенную страсть, — тихо оправдывался он. — Страсть прекрасна, когда обе стороны прекрасны, честны — тогда страсть не зло, а действительно величайшее счастье на всю жизнь: там нет и не нужно лжи и обманов. Если одна сторона не отвечает на страсть, она не будет напрасно увлекать другую, или когда наступит охлаждение, она не поползет в темноте, отравляя изменой жизнь другому, а смело откроется и нанесет честно, как сама судьба, один явный и неизбежный удар — разлуку… Тогда бурь нет, а только живительный огонь…
— Страсти без бурь нет или это не страсть! — сказала она. — А кроме честности или нечестности, другого разлада, других пропастей разве не бывает? — спросила она после некоторого молчания. — Ну вот, я люблю, меня любят: никто не обманывает. А страсть рвет меня… Научите же теперь, что мне делать?
— Бабушке сказать… — говорил он, бледный от страха, — позволь мне, Вера… отдай мое слово назад.
— Боже сохрани! молчите и слушайте меня! А! теперь «бабушке сказать»! Стращать, стыдить меня!.. А кто велел не слушаться ее, не стыдиться? Кто смеялся над ее моралью?
— Ты скажи мне, что с тобой, Вера? Ты то проговариваешься,то опять уходишь в тайну; я в потемках, я не знаю ничего… Тогда, может быть, я найду и средство…