Его опять бросило в противную сторону.
— Ужель это правда? — едва сдерживаясь от радости, сказал он.
— Что — правда? — спросила она, вслушиваясь в этот внезапный, радостный тон. — Вы что-то другое хотите сказать, а не то, что я думала… — покойнее прибавила она.
— Нет, то самое… я полагаю…
— Скажите же, перестаньте мучить меня!
— Я вас люблю…
Она поглядела на него и ждала.
— Мы старые друзья, — сказала она, — и я вас…
— Нет, Вера Васильевна, люблю еще — как женщину…
Она вдруг выпрямилась и окаменела, почти не дыша.
— Как первую женщину в целом мире! Если б я смел мечтать, что вы хоть отчасти разделяете это чувство… нет, это много, я не стою… если одобряете его, как я надеялся… если не любите другого, то… будьте моей лесной царицей, моей женой, — и на земле не будет никого счастливее меня!.. Вот что хотел я сказать — и долго не смел! Хотел отложить это до ваших именин, но не выдержал и приехал, чтобы сегодня, в семейный праздник, в день рождения вашей сестры…
Она всплеснула руками над головой.
— Иван Иванович! — простонала она, падая к нему на руки.
«Нет, — это не радость! — сверкнуло в нем — и он чувствовал, что волосы у него встают на голове — так не радуются!»
Он посадил ее на скамью.
— Что с вами, Вера Васильевна? вы или больны, или у вас большое горе?.. — овладев собою, почти покойно спросил он.
— Большое, Иван Иванович, я умру!
— Что с вами, говорите, ради бога, что такое случилось? Вы сказали, что хотели говорить со мной; стало быть, я нужен… Нет такого дела, которого бы я не сделал! приказывайте, забудьте мою глупость… Что надо… что надо сделать?
— Ничего не надо, — шептала она, — мне надо сказать вам… Бедный Иван Иванович, и вы!.. За что вы будете пить мою чашу? Боже мой! — говорила она, глядя сухими глазами на небо, — ни молитвы, ни слез у меня нет! — ниоткуда облегчения и помощи никакой!
— Что вы, Вера Васильевна! что это, друг мой, за слова, что за глубокое отчаяние?
— Зачем еще этот удар! Довольно их без него! Знаете ли вы, кого любите? — говорила она, глядя на него точно спящими, безжизненными глазами, едва выговаривая слова.
Он молчал, делая и отвергая догадки. Он бросил мекинтош и отирал пот с лица. Он из этих слов видел, что его надежды разлетелись вдребезги, понял, что Вера любит кого-то… Другого ничего он не видел, не предполагал. Он тяжело вздохнул и сидел неподвижно, ожидая объяснения.
— Бедный друг мой! — сказала она,взяв его за руку.
У него сердце сжалось от этих простых слов; он почувствовал, что он в самом деле «бедный». Ему было жаль себя, а еще больше жаль Веры.
— Благодарю вас! — прошептал он, еще не зная, но предчувствуя одно: что она ему принадлежать не может.
— Простите, — продолжал потом, — я ничего не знал, Вера Васильевна. Внимание ваше дало мне надежду. Я дурак — и больше ничего… Забудьте мое предложение и по-прежнему давайте мне только права друга… если стою, — прибавил он, и голос на последнем слове у него упал. — Не могу ли я помочь? Вы, кажется, ждали от меня услуги?
— Стоите ли! А я стою?
— Вы, Вера Васильевна, всегда будете стоять для меня так высоко…
— Я упала, бедный Иван Иваныч, с этой высоты, и никто уж не поднимет меня… Хотите знать, куда я упала? Пойдемте, вам сейчас будет легче…
Она тихо, шатаясь и опираясь ему на руку, привела его к обрыву.
— Знаете вы это место?
— Да, знаю; там похоронен самоубийца…
— Там похоронена и ваша «чистая» Вера: ее уж нет больше… Она на дне этого обрыва…
Она была бледна и говорила с какие-то решительным отчаянием.
— Что такое вы говорите? Я ничего не понимаю… Объясните, Вера Васильевна, — прошептал он, обмахивая лицо платком.
Она привстала, оперлась ему рукой на плечо, остановилась, собираясь с силами, потом склонила голову, минуты в три, шепотом, отрывисто сказала ему несколько фраз и опустилась на скамью. Он побледнел.
Его вдруг пошатнуло. Он как будто потерял равновесие и сел на скамью. Вера и в сумерки увидела, как он был бледен.
— А я думал… — сказал он с странной улыбкой, будто стыдясь своей слабости и вставая медленно и тяжело со скамьи, — что меня только медведь свалит с ног!
Потом подошел к ней.
— Кто он и где он? — шепнул он.
Она вздрогнула от этого вопроса. Так изумителен, груб и неестествен был он в устах Тушина. Ей казалось непостижимо, как он посягает, без пощады женского, всякому понятного чувства, на такую откровенность, какой женщины не делают никому.
«Зачем? — втайне удивлялась она, — у него должны быть какие-нибудь особые причины — какие?»
— Марк Волохов! — смело сказала она, осилив себя.
Он остолбенел на минуту. Потом вдруг схватил свой бич за рукоятку обеими руками и с треском изломал его в одну минуту о колено в мелкие куски, с яростью бросив на землю щепки дерева и куски серебра.
— То же будет и с ним! — прорычал он, нагибаясь к ее лицу, трясясь и ощетинясь, как зверь, готовый скакнуть на врага.
— Он там теперь? — спросил он, указывая на обрыв. Только слышалось его тяжелое дыхание. Она с изумлением глядела на него и отступила за скамью.
— Мне страшно, Иван Иванович, пощадите меня! уйдите! — шептала она в ужасе, протягивая обе руки, как бы защищаясь от него.
— Прежде убью его, потом… уйду! — говорил он, едва владея собой.
— Это вы для меня сделаете, чтоб облегчить меня, или… для себя?
Он молчал, глядя в землю. Потом стал ходить большими шагами взад и вперед.
— Что же мне делать, научите, Вера Васильевна? — спросил он, все еще трясясь от раздражения.
— Прежде всего успокойтесь и скажите, за что вы хотите убить его, и хочу ли я этого?
— Он враг ваш, и следовательно — мой… — чуть слышно прибавил он.
— Врагов разве убивают?
Он потупил голову, увидал разбросанные обломки бича у ног, наклонился, будто стыдясь, собрал их и сунул в карман мекинтоша.
— Я не жалуюсь на него, помните это. Я одна… виновата… а он прав… — едва договорила она с такой горечью, с такой внутренней мукой, что Тушин вдруг взял ее за руку.
— Вера Васильевна — вы ужасно страдаете!
Она молчала. А он с участием и удивлением глядел на нее.
— Я ничего не понимаю, — сказал он, — «не виноват», «не жалуюсь»; в таком случае — о чем хотели поговорить со мной? зачем вы звали меня сюда, в аллею?..
— Я хотела, чтоб вы знали все…