Что же было еще дальше, впереди: кто она, что она? Лукавая кокетка, тонкая актриса или глубокая и тонкая женская натура, одна из тех, которые, по воле своей, играют жизнью человека, топчут ее, заставляя влачить жалкое существование, или дают уже такое счастье, лучше, жарче, живее какого не дается человеку.
— Хотите еще кофе? — повторила она.
— Нет, не хочу. А бабушка, Марфенька: вы любите их? — задумчиво перешел он к новому вопросу.
— Кого же мне любить, как не их?
— А меня? — вдруг сказал он, переходя в шутливый тон.
— Пожалуй, я и вас буду любить, — сказала она, глядя на него веселым взглядом, — если… заслужите.
— Вот как! ведь я вам брат: вы и так должны меня любить.
— Я никому ничего не должна.
— Хвастунья! «Я никому не обязана, никому не кланяюсь, никого не боюсь: я горда!.» так, что ли?
— Нет, не так! Еще не выросла, не выбилась из этих общих мест жизни. Провинция! — думал Райский сердито, ходя по комнате.
— Как же заслужить это счастье? — спросил он с иронией, — позвольте спросить.
— Какое счастье?
— Счастье приобрести вашу любовь.
— Любовь, говорят, дается без всякой заслуги, так. Ведь она слепая!.. Я не знаю, впрочем… А иногда приходит и сознательно, — заметил Райский, — путем доверенности, уважения, дружбы. Я бы хотел начать с этого и окончить первым. Так что же надо сделать, чтоб заслужить ваше внимание, милая сестра?
— Не обращать на меня внимания, — сказала она, помолчав.
— Как, не замечать вас, не…
— Не делать таких больших тлаз, вот как теперь! — подсказала она, — не ходить без меня в мою комнату, не допытываться, что я люблю, что нет…
— Гордость! А скажите, сестра, вы… извините, я откровенен: вы не рисуетесь этой гордостью?
Она молчала.
— Не хочется вам похвастаться независимостью характера? Вы, может быть, стремитесь к selfogovernment [95] и хотите щегольнуть эмансипацией от здешних авторитетов, бабушки, Нила Андреевича, да?
— Вы, кажется, начинаете заслуживать мое доверие и дружбу»! — смеясь, заметила она, потом сделалась серьезна и казалась утомленной или скучной. — Я не совсем понимаю, что вы сказали, — прибавила она.
— Я потому это говорю, — оправдывался он, — что бабушка сказывала мне, что вы горды.
— Бабушка? какая, право! Везде ее спрашивают! Я совсем не горда. И по какому случаю она говорила вам это?
— Потому что я вам с Марфенькой подарил вот это все, оба дома, сады, огороды. Она говорила, что вы не примете. Правда ли?
— Мне все равно, ваше ли это, мое ли, лишь бы я была здесь.
— Да она не хотела оставаться здесь: она хотела уехать в Новоселово…
— Ну? — отрывисто, грудью спросила она, будто с тревогой.
— Ну, я все уладил: куда переезжать? Марфенька приняла подарок, но только с тем, чтобы и вы приняли. И бабушка поколебалась, но окончательно не решилась, ждет — кажется, что скажете вы. А вы что скажете? Примете, да? как сестра от брата?
— Да, я приму, — поспешно сказала она. — Нет, зачем принимать: я куплю. Продайте мне: у меня деньги есть. Я вам пятьдесят тысяч дам.
— Нет, так я не хочу.
Она остановилась, подумала, бросила взгляд на Волгу, на обрыв, на сад.
— Хорошо, как хотите — я на все согласна, только чтоб нам остаться здесь.
— Так я велю бумагу написать?
— Да… благодарю, — говорила она, подойдя к нему и протянув ему обе руки. Он взял их, пожал и поцеловал ее в щеку. Она отвечала ему крепким пожатием и поцелуем на воздух.
— Видно, вы в самом деле любите этот уголок и старый дом?
— Да, очень…
— Послушайте, Вера: дайте мне комнату здесь в доме — мы будем вместе читать, учиться…хотите учиться?
— Чему учиться? — с удивлением спросила она.
— Вот видите: мне хочется пройти с Марфенькой практически историю литературы и искусства. Не пугайтесь, — поспешил он прибавить, заметив, что у ней на лице показался какой-то туман, — курс весь будет состоять в чтении и разговорах… Мы будем читать все, старое и новое, свое и чужое, — передавать друг другу впечатления, спорить… Это займет меня, может быть, и вас. Вы любите искусство?
Она тихонько зевнула в руку: он заметил. Кажется, ее нельзя учить, да и нечему: она или уже все знает, или не хочет знать! — решил он про себя.
— А вы… долго останетесь здесь? — спросила она, не отвечая на его вопрос.
— Не знаю: это зависит от обстоятельств и…от вас.
— От меня? — повторила она и задумалась, глядя в сторону.
— Пойдемте туда, в тот дом. Я покажу вам свои альбомы, рисунки … мы поговорим… — предлагал он.
— Хорошо, подите вперед, а я приду: мне надо тут вынуть свои вещи, я еще не разобралась…
Он медлил. Она, держась за дверь, ждала, чтоб он ушел.
«Как она хороша, боже мой! И какая язвительная красота! — думал он, идучи к себе и оглядываясь на ее окна.
— Вера Васильевна приехала! — с живостью сказал он Якову в передней.
— Бабушка, Вера приехала! — крикнул он, проходя мимо бабушкиного кабинета и постучав в дверь.
— Марфенька! — закричал он у лестницы, ведущей в Марфенькину комнату, — Верочка приехала!
Крик, шум, восклицания, звон ключей, шипенье самовара, беготня — были ответом на принесенную им весть.
Он проворно раскопал свои папки, бумаги, вынес в залу, разложил на столе и с нетерпением ждал, когда Вера отделается от объятий, ласк и расспросов бабушки и Марфеньки и прибежит в нему продолжать начатый разговор, которому он не хотел предвидеть конца. И сам удивлялся своей прыти, стыдился этой торопливости, как будто в самом деле «хотел заслужить внимание, доверие и дружбу»…
«Постой же, — думал он, — я докажу, что ты больше ничего. как девочка передо мной!..»
Он с нетерпением ждал. Но Вера не приходила. Он располагал увлечь ее в бездонный разговор об искусстве, откуда шагнул бы к красоте, к чувствам и т.д.
«Не все же открыла ей попадья! — думал он, — не все стороны ума и чувства изведала она: не успела, некогда! Посмотрим, будешь ли ты владеть собою, когда..» Но она все нейдет. Его взяло зло, он собрал рисунки и только хотел унести опять к себе наверх, как распахнулась дверь и пред ним предстала… Полина Карповна, закутанная, как в облака, в кисейную блузу, с голубыми бантами на шее, на груди, на желудке, на плечах, в прозрачной шляпке с колосьями и незабудками. Сзади шел тот же кадет, с веером и складным стулом.
— Боже мой! — болезненно произнес Райский.