— Вот как: нашелся же кто-нибудь, кому и вы симпатизируете! — сказал Райский
— Да, особенно в одном: она терпеть не может губернатора и я тоже.
— За что?
— Бабушка ваша — не знаю за что, а я за то, что он — губернатор. И полицию тоже мы с ней не любим, притесняет нас. Ее заставляет чинить мосты, а обо мне уж очень печется: осведомляется, где я живу, далеко ли от города отлучаюсь, у кого бываю.
Оба молчали.
— Вот и говорить нам больше не о чем! — сказал Марк. — Зачем вы пришли?
— Да скучно.
— А вы влюбитесь.
Райский молчал.
— В Веру, — продолжал Марк, — славная девочка. Вы же брат ей на восьмой воде, вам вполовину легче начать с ней роман…
Райский сделал движение досады, Марк холодно засмеялся.
— Что же она? Или не поддается столичному дендизму? Да как она смеет, ничтожная провинциалка! Ну, что ж, старинную науку в ход: наружный холод и внутренний огонь, небрежность приемов, гордое понимание плеч и презрительные улыбки — это действует! Порисуйтесь перед ней, это ваше дело…
— Почему мое?
— Я вижу.
— Не ваше ли, полно, рисоваться эксцентричностью и распущенностью?
— А может быть, — равнодушно заметил Марк, — что ж, если б это подействовало, я бы постарался…
— Да, я думаю, вы не задумались бы! — сказал Райский.
— Это правда, — заметил Марк. — Я пошел бы прямо к делу, да тем и кончил бы! А вот вы сделаете то же, да будете уверять себя и ее, что влезли на высоту и ее туда же затащили, — идеалист вы этакий! Порисуйтесь, порисуйтесь! Может быть, и удастся. А то что томить себя вздохами, не спать, караулить, когда беленькая ручка откинет лиловую занавеску… ждать по неделям от нее ласкового взгляда…
Райский вдруг зорко на него взглянул.
— Что, видно, правда!
Марк попадал не в бровь, а в глаз. А Райскому нельзя было даже обнаружить досаду: это значила бы — признаться, что это правда.
— Рад бы был влюбиться, да не могу, не по летам, — сказал Райский, притворно зевая, — да и не вылечусь от скуки.
— Попробуйте, — дразнил Марк. — Хотите пари, что через неделю вы влюбитесь, как котенок, а через две, много через месяц, наделаете глупостей и не будете знать, как убраться отсюда?
— А если я приму пари и выиграю, чем вы заплатите? — почти с презрением отвечал Райский.
— Вон панталоны или ружье отдам. У меня только двое панталон: были третьи, да портной назад взял за долг… Постойте, я примерю ваш сюртук. Ба! как раз впору! — сказал он, надевши легкое пальто Райского и садясь в нем на кровать. — А попробуйте мое!
— Зачем?
— Так, хочется посмотреть, впору ли вам. Пожалуйста, наденете: ну, чего вам стоит?
Райский снисходительно надел поношенное и небезупречное от пятен пальто Марка.
— Ну что, впору?
— Да, ничего сидит!
— Ну, так останьтесь так. Вы ведь недолго проносите свое
пальто, а мне оно года на два станет. Впрочем — рады вы, нет ли, а я его теперь с плеч не сниму, — разве украдете у меня.
— Райский пожал плечами.
— Ну, что ж, идет пари? — спросил Марк.
— Что вы так привязались к этой… извините… глупой идее?
— Ничего, ничего, не извиняйтесь — идет?
— Пари не равно: у вас ничего нет.
— Об этом не беспокойтесь: мне не придется платить.
— Какая уверенность!
— Ей-богу, не придется. Ну, так, если мое пророчество сбудется, вы мне заплатите триста рублей… А мне как бы кстати их выиграть!
— Какие глупости! — почти про себя сказал Райский, взяв фуражку и тросточку
— Да, от нынешнего дня через две недели вы будете влюблены, через месяц будете стонать, бродить, как тень, играть драму, пожалуй, если не побоитесь губернатора и Нила Андреевича, то и трагедию, и кончите пошлостью…
— Почем вы знаете?
— Кончите пошлостью, как все подобные вам. Я знаю, вижу вас.
— Ну, а если не я, а она бы влюбилась и стонала?
— Вера! в вас?
— Да, Вера, в меня!
— Тогда… я достану заклад вдвое и принесу вам.
— Вы сумасшедший! — сказал Райский, уходя вон и не удостоив Марка взглядом
— Через месяц у меня триста рублей в каркасе! — кричал ему вслед Марк.
Райский сердито шел домой.
«Где она, эта красавица, теперь? — думал он злобно, — вероятно, на любимой скамье зевает по сторонам — пойти посмотреть!»
Изучив ее привычки, он почти наверное знал, где она могла быть в тот или другой час.
Поднявшись с обрыва в сад, он увидел ее действительно сидящую на своей скамье с книгой.
Она не читала, а глядела то на Волгу, то на кусты. Увидя Райского, она переменила позу, взяла книгу, потом тихо встала и пошла по дорожке к старому дому. Он сделал ей знак подождать его, но она или не заметила, или притворилась, что не видит, и даже будто ускорила шаг, проходя по двору, и скрылась в дверь старого дома. Его взяло зло.
«А тот болван думает, что я влюблюсь в нее: она даже не знает простых приличий, выросла в девичьей, среди этого народа, неразвитая, подгородная красота! Ее роман ждет тут где-нибудь в палате…»
Он злобно ел за обедом, посматривая исподлобья на всех, и не взглянул ни разу на Веру, даже не отвечал на ее замечание, что «сегодня жарко».
Ему казалось, что он уже ее ненавидел или пренебрегал ею: он этого еще сам не решил, но только сознавал, что в нем бродит какое-то враждебное чувство к ней.
Это особенно усилилось дня за два перед тем, когда он пришел к ней в старый дом с Гете, Байроном, Гейне да с каким-то английским романом под мышкой и расположился у ее окна рядом с ней.
Она с удивлением глядела, как он раскладывал книги на столе, как привольно располагался сам.
— Что это вы хотите делать? — спросила она с любопытством.
— А вот, — отвечал он, указывая на книги, — «улетим куда-нибудь на крыльях поэзии», будем читать, — мечтать, унесемся вслед за поэтами.
Она весело засмеялась.
— Сейчас девушка придет: будем кофты кроить, — сказала она. — Тут на столе и по стульям разложим полотно и «унесемся» с ней в расчеты аршин и вершков…
— Фи, Вера: оставь это, в девичьей без тебя сделают…
— Нет, нет: бабушка и так недовольна моею ленью. Когда она ворчит, так я кое-как еще переношу, а когда она молчит, косо поглядывает на меня и жалко вздыхает, — это выше сил… Да вот и Наташа. До свидания, cousin. Давай сюда, Наташа, клади на стол: все ли тут?