— О твоем отъезде я узнала всего час назад. — Лорина рука на перилах загораживала мне дорогу.
— Сделаем так в другой раз, обещаю.
Я пытался заглушить угрызения совести, но прекрасно понимал, что разрушаю доверие человека, с которым прожито двадцать три года.
— Ты бы хоть предложил, чтобы я вылетела завтра.
— Милая, я хотел… но вряд ли выйдет. Мы даже не увидимся… Слушай, если это тебя утешит, я загляну к Алисе и удостоверюсь, что с ней все хорошо.
— Правда? Она ужасно обрадуется. Ты ведь знаешь, как она тебя обожает. — Лора вяло улыбнулась, но тотчас закусила губу. — Выкроишь времечко, да?
Я пропустил эту явную насмешку, ибо преуспел в главном — отговорил Лору от поездки. Во взгляде ее читалось сожаление, а может, просто покорность.
— Пожалуй, нам стоит поговорить, когда я вернусь.
— О чем?
— Ну как… о Софи… о нас.
Лора усмехнулась:
— Что там обсуждать?
Я понимал, что она хочет сказать. Раз близости больше нет, зачем еще тратить время на разговоры, которые лишь все усугубят? Мне-то виделась иная беседа — мы дружески согласимся, что достигли конца пути. Видно, еще не дошли.
— Я не говорил тебе… Наверное, ты не понимаешь, как сильно я ее любил. Я про Софи.
Лора вздохнула:
— Все никак не отпустит, да?
— Ладно, раз ты так… не надо ничего.
— Эд, прости.
Лора обхватила меня, просунув руки под пиджак. Я опустил чемоданы. Мы неуклюже обнялись — прощальное объятие вышло крепче и дольше обычного, мы словно цеплялись за обломки кораблекрушения. Я чувствовал, Лора хочет еще что-то сказать, но времени и вправду не было. Перед домом ждал «мерседес». В прихожей беспокойно топтался мой шофер Майкл.
— Если мы найдем того, кто с нами это сотворил… может, тогда попробуем восстановить нашу жизнь.
Лора отстранилась; я увидел, что она плачет.
— Вряд ли…
Не знаю, о чем она думала, но предполагаю, что никто из нас уже не верил в совместное будущее. Я знал одно: мне нужно в Нью-Йорк, чтобы защитить девушку, в которую я влюбился и которую невольно подверг опасности; кроме этого, я мог думать лишь о том, что должен выследить убийцу Софи. Хотя теперь две эти цели тесно переплелись.
После взбаламутившего меня разговора я понял: «приезжай» от Джелены в равной степени могло быть приглашением Стража, который звал на вечеринку в «Скарлеттс».
Кому-то здорово повезло.
Ну как ты? Полегчало? Или мы капельку огорчились?
Как ты его поджидал за дверью — ну точно маньяк из ужастика! Эрни, ведь я предупреждал: войдешь во вкус.
Страж прикрыл глаза. Мотор «тойоты» стих за холмом, но он выждал еще десять минут, удостоверяясь, что сыщик не вернется. Впереди — тягота. Страж медленно взошел по лестнице.
На площадке четыре двери в одинаковой дубовой обшивке, третья по счету — родительская спальня. Страж нерешительно протянул руку. Он уже слышал. Стук нарастал, разбухая в безжалостный барабанный бой. Грохот будто бы шел снизу, но ставни и двери уже проверены, все накрепко заперто, это не ветер.
В прихожей стояли упакованные мамины чемоданы…
Барабаны смолкли, когда Страж повернул ручку; он приотворил, а затем распахнул дверь. Глазам предстала сцена из той ночи.
Избегая кошмара, будто запечатленного стоп-кадром, взгляд испуганно метнулся к репродукции «Мира Кристины» Эндрю Уайета, [77] криво висевшей над кроватью; затем что-то плеснуло, и комната ринулась на гостя.
Цвета, образы, вкусы пронизывали неудержимым головокружительным вихрем. Ночная влажная духота — казалось, ее можно потрогать — навалилась могильным камнем. Пронзительный вой, звучавший в ушах, стискивал сердце, словно чья-то лапа. Все чувства взбесились и произвольно вели перекрестный огонь.
Чередой возникали невыносимо яркие образы: мамина голова свесилась с кровати… сквозь кровавую, пахнущую ластиком маску блестят перламутровые зубы… от глаз на запрокинутом лице исходит чернильный вкус хинина… коврик забрызган серо-розовыми ошметками отцовских мозгов… под потолком плавает дым… пахнет порохом, зелеными яблоками и сухим шелестом крыльев сонма жуков.
Нет сил пошевелиться, переступить порог и посмотреть, кто там еще… Но кто-то есть…
Теперь он в этом уверен.
Наваждение исчезло, комната опустела, но дверь не закрывалась, словно ее удерживали изнутри. Упершись плечом в косяк, Страж потянул ее изо всех сил, и тогда дверь вдруг легко захлопнулась, а он опрокинулся навзничь. Оглушенный, он лежал на пустой площадке, на миг переполнившись восторгом полнейшей уверенности.
Он понял, что оправдан.
Не каждому повезет найти свою стезю. Вначале надо понять и принять насмешку, скрытую в сути любого прогресса: в принципе, развития не существует. Страж раскусил истинный смысл своей жизни лишь после того, как его настигло прошлое, которое ему велели забыть.
Теперь он понял: как ни старайся, другим не станешь. Можешь сколь угодно перетасовывать карты, полагая, что тем самым изменил сдачу банкомета; можешь приноравливаться к изменяющимся обстоятельствам, воображая, будто растешь нравственно и духовно. Можешь гнаться за богатством и счастьем, можешь исповедовать евангелия самосовершенствования и возрождения, можешь завернуть свою веру в стяг — все это самообман. От колыбели до могилы ты останешься неизменным.
Единственная задача — быть самим собой.
Знаешь, что я думаю? Наверное, стремление отомстить всегда жило в тебе… но ты этого не сознавал, пока был кем-то другим.
Еще два года назад его жизнь была иной — тихим и относительно успешным прозябанием, основанным на лжи. Он был невидимкой. Никто не знал его настоящего имени, его подлинного происхождения. Он никогда не говорил о том, что с ним стало после смерти родителей, когда все мгновенно и окончательно рухнуло, когда из идиллического отрочества на груди любящей семьи его швырнуло под опеку равнодушной бездетной пары. Прибытие в среду новых «родичей» сопровождалось сожжением прошлого. Ему не разрешили взять что-нибудь из старой жизни. Ни семейных фотографий, ни книг, ни писем, ни игрушек — никаких воспоминаний. Ему запретили говорить и даже горевать о том, что случилось.
Той ночью в тебе что-то умерло… Знаю, дружище, я же там был и все это не раз слышал. Не пора ли нам к чертям убраться из этого мавзолея?
Когда два года назад умерла бабушка, он хотел слетать в Нью-Йорк попрощаться с ней (в то время он жил в Европе), но потом решил — бессмысленно. Зачем ворошить воспоминания, отданные кому-то другому? С бабкой он общался по телефону, она оставила ему солидную сумму, а Грейс Уилкс переслала кое-что из ее личных вещей. Среди них оказалось неотправленное письмо, написанное рукой матери. Старуха хранила его все эти годы.