– Хорошо. Допустим. Тогда вот тебе неразъясненный факт номер два. Почему же в таком случае резни так и не случилось? Я имею в виду уже потом, после захвата лагеря? И это при всей той ненависти, что была у воров и сук!
– Думаю, это еще понятнее, – усмехнулся Калязин. – Заключенных пронзило ни с чем не сравнимое ощущение свободы – сумасшедшее, пьянящее, кружившее головы всем. Старые обиды, былые счеты оказались вмиг забыты... Вот вас Победа где застала?
Этот вопрос подчиненного застиг Прохорцева врасплох.
– Ну, это... – он кашлянул в кулак. – А какая разница, майор?
– А меня она застала под Берлином, во время сложного допроса одного очен-но неразговорчивого фрица-офицерика... Так вот, не поверишь... не поверите, товарищ полковник, едва сдержался тогда, чтобы не отпустить подлеца. В тот момент готов был простить самого распоследнего фашиста. Наша победа и их свобода – по сути и по ощущениям – примерно одно и то же. К тому же зачем резать друг друга, когда можно просто разбежаться в разные стороны...
– В последнем ты, пожалуй, прав. Но отчего-то они не разбежались в разные стороны, а наоборот... – Прохорцев свел вместе упрятанные в кожаные перчатки ладони, – соединились сообща.
– Этого я пока не понимаю, – признался Калязин.
– О! Вот и ты чего-то не понимаешь. Где бы записать!.. Ладно, пора за дело. Пошли работать.
Неспешно они двинулись от плаца в сторону административного корпуса.
– Значит, говоришь, наш Иудушка к прорыву через шлюз отношения не имеет, – Прохорцев шел, сцепив руки за спиной и глядя себе под ноги.
– Никакого. Начальник оперчасти в сопровождении заключенного Котляревского объявился только в момент атаки на оружейку. Где он до этого скрывался – доподлинно неизвестно, но так ли уж это важно?
– Все важно, майор, все. Особливо то, что касается этого персонажа. Измена начальника оперчасти лагеря, переход на сторону заключенных – это даже не чрезвычайное происшествие, это вообще за гранью понимания... Ты мне вчера только в общих чертах рассказал, что происходило в оружейке. Как такое могло получиться, что солдаты беспрекословно выполнили заведомо пораженческий приказ?
Вчера днем майор Калязин провел свой первый допрос. Проводил его в межлагерной больнице, сидя у койки наплутавшегося по лесам, простуженного и обмороженного солдата Алыпова.
– Представьте себя, товарищ полковник, на месте солдатика, простого караульного. Еще десять минут назад все было как обычно, ничто, как говорится, не предвещало. Мирно беседовали, чаек попивали. И вдруг мир рушится. Крики, пальба, и на тебя прут заключенные, причем с оружием в руках. Караульные понимают, что, доберись зеки до них, пощады не будет, а подмоги ждать неоткуда, да еще ранен начальник караула, можно сказать, солдаты остались без командира. В общем, состояние отчаянное. И вдруг появляется не кто-нибудь, а сам начальник оперчасти, Кум, отец родной, бежит к ним. Конечно, они его впускают, конечно, им и в голову прийти не могло, что Кум – предатель. В тот момент они надеялись на него, как на бога...
Майор остановился, повернулся к Прохорцеву, тоже остановившемуся, приставил ему к груди палец, как пистолет.
– И вот представьте, товарищ полковник, что начальник оперчасти лагеря выхватывает из кобуры «ТТ», наставляет на них и приказывает положить оружие на пол. У ребяток в головах мутится, челюсти отвисают, а руки трясутся. Мир трещит по швам. А Кум в этот момент еще принимается задушевным голосом убеждать, что так надо, что все для них, родимых, и делается, что только так они могут остаться в живых. Может, кто-то из солдат и опомнился бы, но времени на это солдатикам не дали. Кум, продолжая держать караул на мушке и увещевать, открывает дверь и машет рукой. В оружейку врываются зеки – и тут уж все, аллес абгемахт, приплыли. Но к чести нашего Иуды – если у иуд вообще может быть честь – следует признать: он сделал все, чтоб отстоять караульных, не дать зекам их перестрелять. А это, уж поверьте, было нелегко.
– Ты говорил, ему в этом активно помогал летчик, – сказал Прохорцев.
Они снова пошли по лагерной дорожке.
– Помогал. Если бы не летчик Котляревский и не вор Марсель, то солдатиков ждала бы лютая смерть. Котляревский выпустил очередь из ППШ поверх голов зеков, а Марсель прострелил ногу какому-то не в меру разгорячившемуся заключенному из «мужиков». Их поддержали фронтовики... В общем, отстояли солдатиков, дали возможность живыми выбраться из лагеря на дорогу. Где солдатики рванули сломя голову и куда глаза глядят, лишь бы подальше от этого ада.
– Это тоже предательство, – сказал Прохорцев. – Если бы караул выполнил свой долг и не дал заключенным добраться до оружия, то мы бы сейчас допрашивали иуду Кума, Котляревского и его приспешников, а не какую-то второсортную шушеру. Солдаты же на вышках исполнили до конца свой долг.
– Двое из вышкарей сбежали, увидев, что захватили арсенал. А остальных – да, зеки перебили, завладев оружием. Но вышкарям никто и не предлагал сдаться, никто не обещал сохранить жизни. Еще неизвестно, что бы было, если б пообещали...
– А чего ж благородные такие зечары не отстояли этих солдатиков на вышках, не вывели их на дорогу, а позволили перебить? Почему ж дали перебить тех, кто оставался в казармах? Чего ж они одних солдатиков спасают, других нет, что за избирательная доброта? – поморщился Прохорцев.
Майор Калязин пожал плечами.
– Думаю, не смогли. Смогли бы – отстояли. Пока они защищали караул оружейки, зеки расхватали оружие и бросились кто куда. Поди тут их останови, поди покомандуй ими. Стихия, как тут остановишь! Из просто неуправлямой орды они превратились в неуправляемую, но хорошо вооруженную орду...
– А ты, никак, мне тут пытаешься нарисовать из этих сволочей эдаких Робин Гудов! – неожиданно вспылил Прохорцев.
– Я пытаюсь, товарищ полковник, установить, как было на самом деле. Правильные же акценты мы потом расставим...
– Ты тон свой поучительный брось, майор!
Возле крыльца они сбавили шаг. Калязин демонстративно остановился, застегнул верхнюю пуговицу шинели.
– Извини, Сергей, – Прохорцев похлопал подчиненного по плечу. – Чего-то я устал. Не нравится мне это дело. Боюсь, вляпались мы с тобой. Я тебе не говорил... Мне ж, перед тем как сюда ехать, звонил генерал, а ему звонили из Москвы. И приказали материалы по делу незамедлительно передавать самому... Лаврентию Палычу. Сечешь, чем это пахнет? Ну и зачем нам такое счастье?
– Вывернемся, Аркадий Андреич...
Спартак стоял у окна в кабинете Кума. На уровне головы в стекле зияла пулевая пробоина. Пуля не вышибла стекло к чертовой матери единственно потому, что присвистела издали и была уже на излете. Вряд ли кто-то прицельно лупанул по окну, просто шмаляли в белый свет как в копеечку, ну вот одна из пуль-дур и стукнула по стеклышку. Много подобных «дур» летало сегодня по лагерю. А также много крови было пролито этой ночью. И не только во время захвата лагеря. Едва ли не больше ее пролилось уже потом, когда лагерь оказался в руках бывших заключенных.