Анна Австрийская была растрогана поступком госпожи Фуке, к которой всегда питала дружеское расположение.
— Сколько благородства! — вздохнула она. — Ей грозит утрата сына, а она думает о своей королеве! Я обязательно ее отблагодарю, а пока надо без промедления опробовать ее пластырь. Бедняжка так плоха, что мы ничем не рискуем…
И произошло чудо, уже 19 ноября Мария-Терезия была вне опасности, более того, с поразительной скоростью восстанавливала силы.
— Сын мой, — обратилась королева-мать к Людовику, — не следовало ли бы вам выразить признательность госпоже Фуке?
Резкий ответ короля ужаснул Сильви.
— Раз ей ведомо средство спасения королевы, то было преступлением его утаивать. Если она теперь воображает, что добилась таким способом помилования для своего сына, то она жестоко ошибается. Если судьи приговорят его к смерти, я не воспрепятствую приведению приговора в исполнение. Что с вами, госпожа де Фонсом? Что вас так напугало?
Сильви присела в глубоком реверансе, позволившем скрыть от короля выражение лица.
— Признаться, государь, я думала, что радость спасения ее величества королевы заронит в сердце короля иные чувства…
Воцарилась тяжкая тишина. Сильви, не осмеливавшаяся поднять голову, уже ждала, что на нее обрушится королевский гнев.
— Что ж, ваши мысли были неверны.
После этого короткого ответа Людовик отправился правляться о Лавальер, чья беременность протекала без осложнений. Однако удовлетворение от этого обстоятельства не заслоняло мыслей о странной принцессе, уже посланной ему господом… Этот ребенок оказался вполне здоровым и приспособленным к жизни, вот только коже не суждено было побелеть. К девочке не разрешалось приближаться никому, кроме хлопотавших над ней нянек, но и тем было высочайше велено держать язык за зубами; даже родной матери не дозволялось на нее взглянуть под предлогом, будто малютка нездорова. Так продолжалось до знаменательного декабрьского вечера, когда Людовик XIV вызвал к себе герцогиню де Фонсом, чтобы принять ее не в кабинете, а прямо в спальне при закрытых дверях.
— Мы решили поручить вам, герцогиня, деликатную миссию, требующую соблюдения полной секретности. Речь идет о государственной тайне. Мы знаем, как вы сдержанны, так преданы своей королеве и, надеемся, королю.
— Я верная подданная ваших величеств.
— Хорошо. Сегодня в полночь вы войдете в спальню к… этому недавно родившемуся ребенку. Там вас будет ждать Молина, которая передаст вам дитя. Вы выйдете из дворца и сядете в поджидающий вас экипаж. Мы позаботимся, чтобы по пути вам никто не встретился. Кучер получил необходимые указания. Он тоже заслуживает полностью доверия.
Как ни поражена была Сильви услышанным, она старалась не выдавать своих чувств. Она уже успела уяснить что при внешней слезливости король обладает железным нервами и не одобряет слабохарактерность в других; в то вечер его лицо казалось высеченным из мрамора.
— Куда я должна отвезти… принцессу?
— Забудьте этот титул! Что до места назначения, те оно известно кучеру, и этого достаточно. Он доставит вас в некий дом, где вас будет ждать одна женщина. Она заберет у вас ребенка и сундук, который приедет вместе с вами в карете. После этого вы вернетесь домой. Королеве вы не понадобитесь до завтрашнего утра, когда будет оглашена весть о смерти нашей дочери Марии-Анны.
Сильви зажала себе рот рукой, чтобы не вскрикнуть.
— Смерть, государь?
— Мнимая, конечно. В противном случае не было бы нужды лишать вас сна. Не бойтесь, дочь королевы останется жить, но тайно; за ней будут хорошо ухаживать, пока не наступит время отдать ее в монастырь. Как видите, мы далеки от мысли губить ее душу и обрекать на проклятие нашу.
— Могу я задать вам еще один вопрос, государь?
— Вы знатная дама, отлично знающая, что королю не задают вопросов. Впрочем, вы давно лишили себя удовольствия нарушить сие правило. Раз так, задавайте свой вопрос.
— Почему я?
— Потому что, за исключением королевы-матери и еще одной особы, ни разу мне не солгавшей, вы — единственная моя придворная дама, которой я всецело доверяю, — заявил король, отбросив докучливую манеру говорить о себе во множественном числе. — Доверяет вам и королева. Отвечаю и на вопрос, который вас волнует, но который вы не осмеливаетесь задать, все делается с ее полного согласия. Она понимает, что, стоит этому ребенку показаться на глаза придворным, как это вызовет громкий скандал. Впоследствии, если у нее появится такое желание, она сможет тайно навещать дочь. Компанию ей сможете составлять одна вы. Можем ли мы надеяться на ваше повиновение?
— Полагаю, король никогда во мне не сомневался?
— Верно. А теперь ступайте, мадам. Но прежде чем нас покинуть, выслушайте добрую весть, вы снова увидите сына! По вине одного из своих подчиненных, некоего де Гаданя, герцог де Бофор потерял Джиджель, который так доблестно захватил, и теперь возвращается с докладом. Возможно, он больше никуда не уедет… — добавил Людовик таким жестким тоном, что внезапная радость Сильви мигом угасла, как свеча от порыва ветра.
— Раз сдача Джиджеля произошла не по его вине, то обвинять в этом надо не его…
— Командующий отвечает за своих людей, от капитана до последнего солдата. Возможно также, что мы чересчур быстро простили человека, так долго бывшего нашим врагом…
— Никогда он не был врагом своего короля! — вскричала Сильви, не сумевшая сдержаться. — Он выступал против кардинала Мазарини… и других.
— Может быть, но знаете ли вы латинскую поговорку, гласящую, «Timeo Danaos et donna ferentes»?
— Нет, государь.
— Онa означает, «Бойтесь данайцев, дары приносящих». Вот и мне следовало с опаской отнестись к дару бывшего бунтовщика.
— Он искренне раскаивается в своих прошлых заблуждениях и помышляет только о том, чтобы преданно служить своему королевству…
— Вот пускай и позаботится о своей славе, иначе — смерть! И кончим на этом, мадам! Вы раздражаете меня, выступая в его защиту. Лучше думайте о том, чтобы с честью исполнить возложенную на вас миссию.
Прибавить к этому было нечего. Сильви покидала спальню короля с тяжелым сердцем. Чутье подсказывало, что она опять угодила в самый центр загадки, разгадка которой вертелась у нее на языке, но никак не шла на ум; правильнее было бы сказать, что она боялась правды.
После рождения Марии-Анны Набо, юный чернокожий невольник, был удален из апартаментов Марии-Терезии по приказу королевы-матери. Молина с дочерью, выполнившие это приказание, опасались, что темный оттенок кожи новорожденной мог стать следствием того, что негр слишком часто находился вблизи королевы, что она слишком подолгу на него смотрела… Поговаривали даже, имея в виду Чику, что девочка могла родиться и карлицей.