— Сударь, извольте позаботиться, чтобы это печальное происшествие было завершено надлежащим образом, но не здесь. Главное, не забывайте, что ваше решение нас совершенно не интересует.
Мадемуазель, пришедшая в ужас при мысли, что ее возлюбленному грозит смертельная опасность, попыталась вмешаться:
— Это немыслимо, государь! Король не может…. Людовик насмешливо улыбнулся кузине.
— О чем вы говорите, милейшая? Разве произошло нечто, способное вас взволновать? Лично я уже ничего не помню. Продолжим игру!
Он снова взял в руки карты, а д'Артаньян увел Сен-Реми и Лозена. Тот перед уходом широко улыбнулся и подмигнул госпоже де Монтеспан, которая, уступив свое место госпоже де Жевр, нашла Мари и отвела ее в сторонку.
— Испросите разрешения удалиться! — посоветовала она. — Это единственное возможное для вас поведение, ибо вы с минуты на минуту лишитесь жениха.
— Вы считаете, что господин де Лозен…
— Проткнет его шпагой или заставит подавиться пулей? Нисколько в этом не сомневаюсь, ведь он — один из искуснейших клинков королевства и выдающийся стрелок. У вашего Сен-Реми нет ни малейшего шанса, даже если он хорошо стреляет из пистолета и выберет это оружие, поскольку обращение со шпагой наверняка не относится к его талантам, в его-то возрасте… В любом случае вам вполне пристало покинуть двор и вернуться к матушке. Все с пониманием отнесутся к вашему желанию горевать в одиночестве.
Мари вытерла дрожащей ладонью мокрый лоб.
— Я не могу поверить, что это не сон, Атенаис! Какая счастливая случайность, что милый Лозен заметил его жульничество…
Пряча лицо за веером, госпожа де Монтеспан ответила:
— Жульничество? Оно существует только в бурном воображении Лозена и в поразительной ловкости его пальцев. С него станется вытащить карту из носа самого короля! А теперь ступайте, и быстрее! Я навещу вас у матери. Кошмару конец!
— Он это сделает? — недоверчиво спросила Мари.
— Да, сделает — ради вас и вашей матушки. Вот какой он верный друг!
Госпожа де Монтеспан не ошиблась, через два часа на опушке сен-жерменского леса в присутствии д'Артаньяна и двоих его мушкетеров Лозен всадил Сен-Реми смертельную пулю промеж глаз. Поутру, на розово-золотистой заре, показавшейся ей прекрасной, как никогда, спасенная Мари отъехала от дворца в карете. На душе у нее было легко, и она заранее предвкушала радость матери и Персеваля, которым ей не терпелось поведать о подвиге, совершенном бравым Лозеном ради них троих. Не выдержав волнения, она крикнула кучеру:
— Нельзя ли побыстрее? Мне хотелось бы скорее добраться до дома!
После победного возвращения Г на улицу Турнель Сильви каждое утро ходила к мессе в монастырь Визитации Святой Девы Марии, причем все время одна, не позволяя ни Мари, ни Жаннете ее сопровождать.
— Никогда не перестану благодарить господа, вернувшего мне дочь и поразившего нашего врага. Хочу, что бы моя молитва дошла до его ушей без помех… — твердила она. — Разве монахини — не помеха? — обиженно спрашивала Жаннета.
— Монахини — другое дело. Их молитвы не отвлекают господа и Святую Деву от моей, а, наоборот помогают. Если вам тоже хочется ходить к утренней мессе, выберите другое место.
И она уходила в одиночку, с молитвенником в pyках и завернувшись, как простая горожанка, в черный плащ с капюшоном, который скрывал ее от посторонних глаз. После отъезда из Фонсома она отказалась от атрибутов герцогского выезда, которые использовала прежде, чтобы порадовать деревенских жителей, кареты, ливрейных лаке молодого слуги с красной бархатной подушечкой. Зачем вся эта суета безутешной матери, на которую обрушилась ярость короля?
Но в это утро она была почти что счастлива, накануне Мари получила письмо госпожи де Монтеспан, в которой сообщалось о судьбе Лозена. Беспокоиться за славно малого больше не было нужды, хотя раньше Сильви не сомневалась, что Людовик не даст ему спуску. Ведь он осмелился устроить скандал в присутствии самого монарха.
и вынудил его закрыть глаза на строго порицаемый им способ сведения счетов — дуэль! Однако, по словам маркизы, тревога Сильви была напрасной. «Король, — писала она, — поставил господину Лозену в вину его безрассудство и пригрозил разжалованием и заточением в Бастилию, но потом сменил гнев на милость, и теперь снова ходят слухи о предстоящей свадьбе Лозена и Мадемуазель. Сама я ни минуты не сомневалась, что этим все и кончится, король очень любит капитана своих гвардейцев, умеющего его позабавить; к тому же — но это строго между нами! — я склонна думать, что он вовсе не удручен тем, что Лозен освободил его от обузы, которую на него взвалил из каких-то собственных непонятных соображений Кольбер и которая, как он догадывался, возмущала всех достойных людей…»
В этот ранний утренний час на мессе было совсем немного молящихся. Часовня стояла прямо на улице Сент-Антуан — достаточно было преодолеть несколько ступенек. Сильви предпочитала оставаться в глубине часовни и приближаться к алтарю со свечой только для причастия. В этот раз, отходя от стола со святыми дарами, она с удивлением обратила внимание на коленопреклоненную женщину в темной вуали, появившуюся рядом с ее местом на скамье, где остался лежать ее молитвенник. Она с благочестивым смирением вернулась на место, но тут же отшатнулась, от незнакомки исходит запах амбры, который Сильви не забыла, несмотря на истекшие годы, потому что с ним были связаны самые тяжкие в ее жизни воспоминания. Впечатление было таким сильным, что она схватила молитвенник с намерением перейти на другое место, но не тут-то было, ей в бок уперлось что-то твердое, и тихий, но властный голос произнес:
— Спокойно, не то лишишься жизни! Сомнения были окончательно отброшены.
— Шемеро! Снова вы?
— Не Шемеро, а Ла Базиньер! Скажи, пожалуйста, время над тобой почти не властно! А мне оно показалось вечностью.
Лицо бывшей фрейлины полностью скрывала вуаль, но ее можно было опознать по голосу и по звучавшей в нем ненависти.
— Я просила бы мне не тыкать. Мне внушают ужас эти базарные замашки.
— Я применяю тот язык, который лучше подходит тебе — выскочке с герцогским титулом!
— Как знаете… Что вам надо?
— Приглашаю тебя прогуляться. Моя карета стоит у входа. Нам предстоит столько всего друг другу сказать!
Женщины переговаривались шепотом, но это не мешало им выражать свои чувства, одной — злобу, другой — презрительное спокойствие.
— Если вам что-то нужно мне сообщить, делайте это здесь. Я никуда не поеду. Вы не посмеете стрелять в церкви.
— Сейчас докажу, что посмею? Послушаешься, как миленькая, потому что разговор пойдет о человеке, убитом из-за тебя в Сен-Жермене две недели назад, — о Фульжене де Сен-Реми, моем возлюбленном!