— Да, я знаю, что веду себя глупо, очень по-детски, но это известие испортило мне день.
— Он продал ее кому-то из Чигвелла, — Филипп не мог припомнить, чтобы был когда-то таким мстительным. Это был новый, горький вкус во рту, едкий и приносящий удовольствие: — Спроси, не продал ли он статую семье из Чигвелла по фамилии Майерсон.
— Я ее не продавал!
— Значит, подарили.
— Все было совсем не так. Это произошло совершенно случайно. Как ты знаешь, Кристин, я уехал в Америку, пробыл там месяц, и, пока отсутствовал, дом был выставлен на аукцион. Статую не должны были включить в список, я оставил распоряжение, чтобы ее не продавали, но произошла какая-то неразбериха и ее продали, — Арнэм злобно смотрел на Филиппа. — Я пришел в ужас, когда узнал об этом. Я сделал все от меня зависящее, чтобы получить ее обратно, даже разыскал агента, который ее купил. Но к тому времени он уже продал статую какому-то человеку, расплатившемуся наличными.
На самом деле я не позвонил тебе, Кристин, именно поэтому. Мне очень хотелось с тобой увидеться, но я не нашел в себе сил сообщить тебе о Флоре. Я, конечно, струсил. Какое-то время я думал, что смогу ее вернуть, а когда ничего не получилось и я переехал в новый дом, прошел уже не один месяц, и я понял, что не могу позвонить теперь, потому что теперь это глупо, теперь слишком поздно. Кроме того, что я сказал, мне нечего объяснить по поводу статуи. Когда я встретил на Бейкер-стрит твоего сына, я понял, как сильно… как сильно мне тебя не хватает. — Филипп почувствовал на себе негодующий взгляд. Римское лицо Арнэма побагровело. — Я хотел тебя увидеть, — он говорил уже почти униженно, — я хотел тебе позвонить, хотел, но все время волновался по поводу статуи. Я думал, что придется тебе сказать, что она разбилась или… или что ее украли.
Филипп невесело усмехнулся. Мать поднялась, взяла вазу с гвоздиками и поставила на подоконник. Она расправила цветы, стараясь, чтобы они стояли симметрично. Она молчала. Харди спрыгнул со стула, на котором лежал, и бросился к Арнэму, подняв добрую, весело подергивающуюся мордочку и виляя хвостом. Филипп заметил, как бесспорно и очевидно инстинктивное отвращение Арнэма к собаке. Зачем тот вытянул руку, чтобы погладить Харди? Конечно, чтобы сделать приятное Кристин.
Кристин повернулась к Арнэму. Филипп ждал, что она начнет осыпать его упреками, хотя это было бы так на нее не похоже. Но Кристин лишь улыбнулась и произнесла:
— Ну, все разрешилось. Надеюсь, и ты чувствуешь, что недоразумению положен конец. А теперь я заварю нам всем чаю.
— Ты позволишь мне пригласить тебя на ужин, Кристин?
— Думаю, нет. Уже довольно поздно, а я не привыкла в такое время ужинать, к тому же тебе предстоит неблизкий путь. Боюсь, до сегодняшнего дня я не понимала, — добавила она очень светски, — какой этот путь неблизкий.
Филипп оставил их и пошел наверх. Он должен вернуться к Сенте, хотя сейчас ему хотелось этого меньше всего на свете. Скажи ему кто-нибудь два дня назад, что наступит, и скоро, время, когда он ни за что не захочет видеть ее, что мысль о встрече с ней будет ему отвратительна, он усмехнулся бы снисходительно. А теперь он чувствовал себя так, как когда-то очень давно, когда он был еще совсем маленький и у него заболел кот. Этого черно-серого бродягу Уордманы приютили уже взрослым, назвали Дымком, и благодаря заботливому уходу и хорошей еде он превратился в красивое блестящее создание.
Дымок спал на кровати Филиппа. По вечерам, пока мальчик делал уроки, он лежал у него на коленях. Этот кот в большей степени принадлежал Филиппу, мальчик ласкал его, гладил, баловал. Дымку уже было, наверное, четырнадцать или пятнадцать лет, и он заболел. Зубы испортились, изо рта пахло, шерсть лезла, на шкурке появились проплешины, кот перестал умываться. И Филипп перестал чувствовать привязанность к нему, перестал его любить. Он делал вид, что по-прежнему испытывает к нему что-то, но притворялся плохо и неумело. Как это ни ужасно, но он начал сторониться бедного Дымка и обходил его корзину, стоявшую в углу на кухне, а когда родители, решились наконец сказать сыну, что предлагают из лучших побуждений усыпить Дымка, Филипп почувствовал такое облегчение, словно гора свалилась с плеч.
Не любил ли он своего кота только за красоту? Не любил ли он и Сету только за красоту? И за то, что он считал красотой ее духа, личности, души, если угодно? Теперь он чувствовал, что как раз это в ней дурно, грязно, нездорово, зловеще искажено. От этого разило. Перестал ли он любить ее именно поэтому? Все не так просто. Филиппа не просто отталкивало безумие Сенты — он чувствовал, что любил придуманную им самим красавицу, а не того странного дикого зверька с извращенным сознанием, поджидавшего его на Тарзус-стрит.
Он открыл платяной шкаф и посмотрел на Флору. Она стояла в тусклом свете, с одной стороны от нее висели твидовые брюки, с другой — плащ, который Филипп купил взамен того, который у него украли. Удивительнее всего то, что Филипп больше не видел сходства с Сентой. Возможно, его никогда и не было в действительности и оно лишь плод его слишком старательного воображения. Лицо Флоры вдруг показалось Филиппу слепым и мягким, глаза — пустыми. К ней нельзя было применить слово «она» — только «это», что-то, сделанное из мрамора, возможно даже не с натуры, просто поделка равнодушного скульптора. Он вынул статую из шкафа, положил на кровать. Подумал, не вернуть ли ее обратно в сад. Ничто не мешает сделать это теперь, когда он знает, что Арнэм расстался со статуей давно, теперь, когда Кристин все известно, теперь, когда Майерсон, которому Флора принадлежала, мертв. Филипп понес ее вниз.
Арнэм уже уходил. Входная дверь была открыта, Кристин подошла к калитке, чтобы посмотреть, как Джерард садится в свой «ягуар». Филипп отнес Флору в сад за домом и поставил там, где она и стояла когда-то, у поилки для птиц. Неужели она всегда выглядела так кричаще безвкусно, неряшливо? Зеленое пятно, уродовавшее ее грудь и шею, отколотая мочка уха и новый изъян — пропавший цветок боярышника — превращали ее в подходящую спутницу краха. Филипп на минуту отвернулся, а обернувшись, увидел, что прилетел воробей и сел Флоре на плечо.
На кухне Кристин пила уже вторую чашку чая.
— Я звала тебя, чтобы узнать, не хочешь ли ты чаю, но тебя не было поблизости. Бедняга Арнэм, он расстроился, да?
Филипп ответил:
— Ты была слегка расстроена, когда он не приближался к тебе целую вечность.
— Неужели? — она выглядела озадаченной, словно безрезультатно напрягала память. — Не думаю, что он вернется, но не могу сказать, что мне жаль. Одри это не понравилось бы.
Во всяком случае Филипп подумал, что она сказала «Одри». Ему всегда казалось, что она говорит «Одри», но, возможно, только потому, что он никогда не слушал внимательно.
— А при чем тут она?
— Не она, дорогой, а Обри. Мой приятель, Обри. Ты понимаешь, о ком я говорю? О брате Тома, Тома Пелхэма.
Мир слегка покачнулся и пол вместе с ним.
— Ты хочешь сказать, это отец Сенты?