Однако Аста никогда не утверждала, что Свонни — ребенок от любовника. Торбен не учел, что она принадлежала к поколению, где замужней женщине иметь любовника было не только неэтично, но считалось почти преступлением. В дневниках откровенно записано, что Аста думала о женщинах, которые «грешили» таким образом, и о женской чести вообще. Во всяком случае, она ухитрилась оставить вопрос о происхождении Свонни в прошлом и предать его забвению. И не скрывая раздражения, дала понять Свонни, что не намерена возвращаться к этому вопросу.
— Давай забудем это, lille Свонни, — отвечала она на попытки дочери возобновить разговор. Или раздраженно бросала: — Какой вздор ты несешь!
После ночного признания она раз и навсегда закрыла тему. Какой смысл копаться в том, что произошло шестьдесят лет назад?
— Я люблю тебя, у тебя была хорошая жизнь и сейчас прекрасный муж, — Аста не удержалась и добавила, что это гораздо больше, чем имела она сама. — Ты в достатке, у тебя все есть — так в чем дело? Зачем ты продолжаешь заниматься ерундой?
— Я вправе знать, кто я такая, мама.
— Но я же говорила. Мы с отцом удочерили тебя. Нам хотелось девочку, а до Марии рождались только мальчики. Мы взяли тебя из приюта — этого довольно? Я не понимаю, что с тобой, lille Свонни. Это мне надо жаловаться, это я потеряла детей одного за другим — но разве я плачу? Никогда! Я поступаю лучше — все оставляю позади.
Вы должны понять, что теперь Свонни чувствовала себя одинокой. Она говорила, что ощущала себя отщепенцем во многих смыслах. Мама, при всей ее показной любви, больше не мама. Сестра и брат — просто люди, с которыми она выросла. И приблизительно год ее сильно угнетала мысль, что она, возможно, и не датчанка. Пока национальность не вызывала сомнения, она не задумывалась, насколько ей важно быть датчанкой. Произошла странная вещь — датский язык, ее родной язык, стал языком, на который она не имеет права, и, разговаривая на нем, она чувствовала себя самозванкой. Получалось, что у нее нет родного языка, так как она не знает своей национальности. К тому же все это нелепо в ее годы. Хотя такие известия всегда неприятны, они более уместны в детстве или юношестве.
Но хуже всего, что ее муж, защита и опора, не поддержал ее, а просто отказался принимать всерьез. Он не раздражался, но относился скептически. Не раз повторял, что не понимает, как умная, здравомыслящая женщина поверила в чепуху, которую престарелая мать соизволила поведать. Он же не сомневается в ее происхождении и находит прямое сходство жены с ее предками, запечатленными на старинных семейных фотографиях Mormor.
Тогда зачем Mor сказала это? Начиталась Диккенса, ответил Торбен, довольный, что нашел такое гениальное объяснение. Действительно, Mormor редко читала что-нибудь, кроме Диккенса. В его сюжетах зачастую оказывалось, что дети не знали своего происхождения. Взять хотя бы Эстеллу или Эстер Саммерсон, продолжал Торбен, сам любивший книги. Аста одряхлела и путает выдумку с реальностью, фантазию с фактами. Неожиданно Свонни поняла, чего раньше не замечала, — Торбен недолюбливал ее мать.
Рак оказался фантазией Асты или подходящей уловкой. Для женщины преклонного возраста она была на редкость энергичной и здоровой. А вот моя мама действительно умерла от рака.
Она собралась выйти замуж. Не просто обручилась, как раньше. Нет, на этот раз все оказалось серьезно. Джордж, последний ее «жених», был человеком основательным, и они хотели зарегистрировать брак в мэрии Хэмпстеда в августе. У нее обнаружили карциному, разновидность злокачественной опухоли, которая пожирает больного очень быстро. Мама умерла через три недели после установления диагноза.
Похороны проходили на Голдерс-Грин, и Аста тоже приехала. Свонни отговаривала, но она все же явилась — в черном шелковом пальто и берете. После церемонии, когда выносили венки в сад крематория, она громко и четко произнесла жутковатую фразу:
— Мои дети всегда умирают.
И это правда. Первым умер Мадс, вторым, возможно, малыш, которого заменили Сванхильд, Моэнс погиб в Сомме, теперь — Мария. Поскольку Свонни не ее дочь, то Кнуд — мой дядя Кен — остался у нее единственным.
— Мама… — охнула Свонни.
— Это не так страшно, как раньше. К старости черствеешь, и многое уже не имеет значения. Никаких чувств не остается. — И Аста, к всеобщему изумлению, подняла с травы большой букет роз, понюхала его и оторвала карточку. — Пожалуй, я возьму их домой, lille Свонни. Люблю красные розы. Ты все время забываешь ставить цветы ко мне в комнату.
Аста действительно забрала розы домой, заметив, что они теперь Марии не нужны. Лучше, если бы эти Питер и Шейла дарили ей цветы при жизни.
После похорон я приехала к Свонни вместе с Джорджем и его сыном Дэниэлом, красивым и молчаливым человеком примерно моего возраста, психиатром. Это сейчас Свонни могла бы обратиться за помощью по установлению своей личности, но не в 1960 году. Тогда даже обращение к психиатру было рискованным шагом. Но мне пришло в голову поговорить с ним о Свонни, когда мы приехали на Виллоу-роуд. Дэниэл казался приятным человеком, к тому же не следил за каждым движением окружающих, как часто случается у психиатров, и не показывал своего превосходства или равнодушия.
На похоронах он спросил, кто такая Аста, и проявил к ней весьма необычный интерес. Так ведет себя мужчина, которому нравится красивая молодая женщина и он хочет побольше о ней узнать.
— Кто это?
— Моя бабушка.
— Она превосходно выглядит. Здесь неуместно об этом говорить, но она будто бы умеет получать удовольствие от жизни.
— Не знаю, — ответила я честно.
— Мне очень жаль вашу маму. — Он уже выразил соболезнование раньше, но, видимо, забыл. — Было бы приятно видеть ее своей мачехой.
Кто-то, должно быть, представил его Асте, потому что я наткнулась на них в гостиной Свонни, увлеченных беседой. Она рассказывала ту историю о человеке, которого знала ее шведская кузина и который убил любовницу, забрал своего ребенка и привез его жене. Наверное, Свонни тоже хотелось знать, не имеет ли этот рассказ отношение к ее происхождению, но вряд ли она могла представить отца в роли убийцы.
Так или иначе, я ничего не предприняла, чтобы Свонни показалась психиатру — Дэниэлу Блэйну или кому-то еще. Смерть моей мамы глубоко потрясла ее, но отвлекла от собственных тревог. Общая потеря сблизила нас. Мария была ее ближайшей подругой, своих детей у Свонни не было, и вполне естественно, что я для нее стала дочерью.
Свонни горевала. Она снова сблизилась с Торбеном, который разделял ее скорбь, искренне ей сочувствовал. Он любил мою маму как сестру. Надеюсь, не оскорблю его, если скажу, что смерть моей мамы наступила в самое подходящее для него время — вернула ему жену и изгнала из ее головы «бредни о происхождении».
Конечно же, он не был таким равнодушным и наглым, как мой дядя Кен, который любую женщину в возрасте от тридцати пяти до шестидесяти лет мог обвинить в отклонениях от нормы. Еще до смерти мамы, даже до ее болезни, Свонни расспросила его о том же. Ведь тогда ему, должно быть, исполнилось лет пять. Он был уже не малышом, а почти школьником.