Повсюду беспорядок, новые ковры еще не привезли, а наша старая мебель в таких прекрасных комнатах выглядит жалко. Сегодня утром я бросила все и вышла прогуляться, а заодно и осмотреться на новом месте. Здесь наверху чистый и свежий воздух — словно глоток ледяного шнапса. Из задних окон виден весь Лондон и сверкающая на солнце Темза, но когда выходишь из дома, кажется, что ты в деревне — кругом рощицы и холмы, с которых дует легкий ветерок.
Я прошла через рощу к Максвелл-Хилл и спустилась в Хорнси. Одолела несколько миль. Я обнаружила «Александра Пэлис», похожий на огромную оранжерею, и станцию, откуда в Лондон и обратно ходят поезда. С тех пор как мы переехали в эту страну, я редко ездила на поездах, но теперь буду, и стану ходить до станции Хэмпстед-Хит.
Когда я вернулась домой, Расмус, конечно же, поинтересовался, где это меня носило и как я могла гулять в свое удовольствие, когда в доме столько дел. Хорошо, я вернулась, ответила я, — что надо делать? И мы поехали на одной из его машин купить кое-что из мебели, а потом он показал большой магазин на Арчвей-роуд, который арендовал для продажи своих «автомобилей».
Декабрь, 12, 1913
У меня есть шуба. Расмус купил ее как рождественский подарок, но отдал на две недели раньше.
Когда я перечитываю свои старые дневники, то вижу, какая же я плохая жена. Жена, ненавидящая своего мужа. И я часто жалею себя и ропщу на судьбу. Говорят, что главное в жизни — понять себя. Дневник помогает понять себя. Но учит ли становиться лучше? Наверное, нет. Человек такой, какой он есть. Люди не меняются, разве что в детстве. Под Новый год они дают себе глупые обещания измениться, но следуют им не больше двух дней. Дело в том, что они не могут измениться. Даже трагедии, что случаются в жизни, не слишком меняют тебя, хотя могут закалить.
Я была разочарована, когда получила шубу. Это мне напомнило случай из детства. Кто-то подарил мне коробку красок, должно быть тетя Фредерике, и я увлеклась рисованием. Отец пообещал достать палитру, и я уже фантазировала, какой она будет. Я видела художника с палитрой на картине. Странно было, что художник — женщина. Неслыханно — художница, и к тому же известная. Это была француженка, с такими же, как у меня, рыжими волосами, и ее звали Элизабет Виге-Лебран. На картине в одной руке она держала кисть, в другой — овальную палитру с дыркой для большого пальца. На палитру были выдавлены из тюбиков краски всех цветов. Я представляла, что держу такую же и очень похожа на эту художницу. Но когда Far отдал мне свой подарок, то вместо палитры, о которой я мечтала, там оказался небольшой металлический квадратик с ручкой.
Я на всю жизнь запомнила это чувство и испытала то же самое, когда Расмус подарил шубу. Темно-коричневый мех скунса так же далек от меха моей мечты — каракуля, как тот металлический квадратик — от прекрасной овальной палитры. Видимо, на моем лице отразилось разочарование. Я надела шубу, чтобы сделать мужу приятное, и он сказал, что мне идет.
— Тебе что, не нравится? — спросил он. — Ты же вроде хотела шубу.
На это я ничего не ответила, но спросила:
— Скажи, ты всегда меня считал неблагодарной и злой? Я была слишком резкой, грубой и требовательной, Расмус?
Он не воспринял мои слова всерьез. Решил, что я таким способом благодарю его. Я уловила его лукавый взгляд.
— Я и не пытаюсь понять женщин. Они загадка. Любой мужчина скажет тебе то же самое.
— Нет, ты скажи. Я тебя замучила? Ты бы избавился от меня, если бы мог?
На что я надеялась? На что вообще могла надеяться? И каких слов от него ждала?
— Не понимаю, о чем это ты?
— А я думаю, нам надо поговорить.
— А мы что делаем? И это очень хорошо. Послушай, если весь разговор из-за того, что тебе не понравилась шуба, я могу и поменять ее.
— Нет, — сказала я. — Не беспокойся. Все в порядке.
Декабрь, 18, 1913
Странно: иногда всплывет в памяти чье-нибудь имя, и ты не можешь избавиться от него, оно преследует тебя весь день. Я много лет не думала о Виге-Лебран, пока не вспомнила случай с палитрой. Она не шла у меня из головы, когда мы с детьми отправились в Национальную галерею. И вдруг на стене я увидела ее автопортрет. Рыжая, в платье и шляпке под цвет волос, с кисточками в руке, большой палец просунут в дырку знаменитой палитры, той, о которой я когда-то мечтала.
Моя малышка Свонни внимательно посмотрела мне в лицо и сказала:
— Эта леди похожа на тебя, lille Mor.
Конечно же, мальчики не преминули испортить все своим заявлением, что это я похожа на леди, поскольку она родилась раньше, а Мария добавила, что у Mor нет сережек как «розовые слезки» — ее слова. Но мне кажется, я действительно немного похожа на мадемуазель Виге.
Потом днем я сходила в библиотеку — я задалась целью читать английские книги, как и свои любимые датские, — и что я там увидела? Книгу о Виге-Лебран в серии «Шедевры в цвете», написанную человеком с очень затейливым именем — Хэлдейн МакФолл. Я ее, конечно, взяла, стала читать и рассматривать изображения Марии Антуанетты, очень печальные картины, потому что бедную королеву казнили. Я была рада узнать, что мадемуазель Виге избежала гильотины, потому что покинула Францию прежде, чем начался этот ужас.
После этого мои мысли побежали в другом направлении. Считается, что Франция — единственная страна, где была гильотина, но это не так. К примеру, в Швеции она тоже была. Есть она там и сейчас, но пользовались ею только однажды. Моя кузина Сигрид рассказывала, что в Стокгольме на соседней улице жил человек, которого приговорили к смерти за убийство женщины. Странная история. Он был женат, но детей у них не было, а они отчаянно хотели ребенка. В этом, скорее всего, была виновата жена, так как у него родился ребенок от любовницы, которая жила в Соллентуна. Любовница отказывалась отдать ему ребенка, она хотела, чтобы он развелся и женился на ней. Но он очень любил жену, поэтому убил любовницу и забрал ребенка, чтобы усыновить.
Его-то и собирались казнить на гильотине. Он стал бы первым в Швеции человеком, казненным на гильотине. Прежде голову отрубали топором. Но смертный приговор почему-то заменили пожизненным заключением в тюрьме. Лично я предпочла бы гильотину!
В конечном счете, гильотиной воспользовались один, и только один, раз, через три года. Но кто знает? Может, еще кому-нибудь отсекут голову. Если человек совершает убийство, он заслуживает смерти, вот что я скажу.
Декабрь, 27, 1913
Наше первое Рождество в новом доме. У нас елка шести футов высотой, и я украсила ее белым и серебряным, никаких других цветов, только чистое сияние снега и инея. Расмус заявил, что поскольку мы живем в собственном доме — мы, его хозяева и «настоящие британцы», — то должны праздновать Рождество по-английски. То есть отмечать, по сути, два праздника: обед в Сочельник, а на другой день — само Рождество с подарками утром.