Мне и в самом деле не стоило беспокоиться, что Кэри снова уведет у меня любовника.
— Надеюсь, ты не сочтешь меня слишком требовательным, если я скажу, что твоя подруга не очень мне понравилась, — довольно робко произнес Пол.
Однако он преподнес мне и горькую пилюлю, сообщив, что заниматься дневниками в дальнейшем отказывается.
Впрочем, «отказывается» — сильно сказано. Точнее, ему стало неинтересно. Он с удовольствием беседовал о Ропере, читал отчеты Вард-Карпентера и Мокриджа, и даже достал мне полные, без сокращений, материалы процесса из серии «Знаменитые судебные процессы Британии». Они хранились в библиотеке Сената, и у него был туда доступ. Казалось, его заинтересовала и судьба Эдит, он размышлял, что с ней могло произойти, если она осталась жива. Но сами дневники, с которыми он поначалу увлеченно работал, больше его не интересовали. Странно, но разговоры о них будто бы смущали его. Тетради Асты он вернул мне, не сказав ни слова, и когда я предложила ему посмотреть записи двадцатых и тридцатых годов, он только покачал головой и сменил тему. Если бы дневники были всего лишь записями, оставшимися мне от прежнего владельца, то это не имело бы значения. А влюбленность, новые отношения с человеком вовсе не означают, что ты должен делить с ним все. Пол, в конце концов, играет в гольф, Пол играет в шахматы, но ни то ни другое мне не интересно. Но все-таки дневники были не просто семейной реликвией, которая лежит в шкафу. Я стала их редактором, продолжателем дела Свонни, и оно всей тяжестью навалилось мне на плечи. Я все реже занималась авторскими исследованиями и через год после смерти Свонни вообще их забросила.
Дневники не стали всей моей жизнью, как у Свонни, но неизбежно сыграли в ней значительную роль. Я начала делать то же, что и Свонни — обсуждала с издателями новую редакцию, утверждала обложки следующих томов, выбирала иллюстрации, оценивала продажи за рубежом и занималась уймой других вещей. В следующем году предполагалось выпустить дневники за 1935–1944 годы, одновременно английским издательством и Гюльдендэлем. Работы было много, и мне, естественно, хотелось поговорить о ней с самым близким человеком.
Но Пол, такой сердечный, увлеченный, великодушный, всякий раз мягко отказывался. Вежливо и деликатно давал понять, что не намерен обсуждать дневники. Я решила, что они ему надоели. И это вполне нормально. Разве не надоело бы и мне возиться с ними, если бы их не написал человек, которого я хорошо знала, и если бы они не рассказывали об известных мне людях? Но, с другой стороны, почему они не надоедают миллионам, кто продолжает покупать и читать их?
Я запретила себе разговаривать с ним о дневниках, хоть это оказалось трудно, поскольку он часто спрашивал меня, что я делала днем. А поскольку я не домохозяйка, и не любительница бегать по магазинам, и не встречаюсь с друзьями днем, мне было сложно отвечать. Ведь я целыми днями занималась подготовкой издания дневников.
Поэтому я отвечала вопросом на вопрос и спрашивала его о том же. Поколебавшись, он говорил, что вряд ли мне будет интересно слушать, как он учит девятнадцатилетних студентов датской литературе.
— Ну, не знаю. Может, и будет, если это весело или необычно.
— Это редко необычно и никогда — весело.
— А у меня всплывает много необычного и удивительного, когда я говорю о дневниках с Маргрете или издателями Свонни.
— Расскажи, — соглашался Пол, но я видела, что делает он это только из вежливости.
Я замолкала, когда его взгляд становился не то чтобы отсутствующим или скучающим, а скорее печальным. Да, печальным, и я не догадывалась почему. А могла бы, это просто бросалось в глаза. Возможно, все прояснилось бы, если бы я встретилась с его матерью. Однако я не из тех женщин, которые ждут, что мужчина станет знакомить их с семьей, и особенно в моем возрасте, когда приближалось мое пятидесятилетие. И Пол этого не предлагал. Он навещал мать, рассказывал мне, чем она занималась, как себя чувствовала, но ни разу не предложил сходить вместе с ним.
Нельзя сказать, что мы жили вместе. Мне часто приходит на ум, что в нашем обществе есть преграда устойчивым отношениям, о которой не задумывались социологи. У людей есть свои дома, они тратят на них деньги, любят их. Кто из партнеров должен отказаться от любимого жилища? И дело не только в деньгах. Одному нравится в Далвиче, и он не хочет переезжать в Брондсбери, в то время как другой не представляет себе жизнь в южной части города. Пол очень любил свой дом в Хэкни. У меня же было два жилища — в Хэмпстеде и неподалеку от него. Кто же должен принести жертву?
Во всяком случае, я дошла до того, что выставила на продажу свою квартиру, правда вывезла пока лишь «Паданарам». У него теперь была собственная комната в доме на Виллоу-роуд. Так вышло, что я заказала грузовик для его перевозки в Хэмпстед именно на тот день, когда Маргрете Купер показала новый перевод и я прочитала, как был продан настоящий «Паданарам» в начале тридцатых. Теперь большей частью я жила в доме Свонни, и хотя мы с Полом оставались друг у друга и вместе проводили выходные, он по-прежнему жил в Хэкни.
Эту проблему можно было решить, если бы каждый продал свое жилье и мы купили бы общее. Но я полюбила дом на Виллоу-роуд. Пол тоже любил свой дом, но иногда заговаривал о его продаже. Я останавливала его или не поддерживала лишь потому, что не представляла, как жить с мужчиной, которому неинтересно (или мучает и огорчает) то, чем я занимаюсь почти весь день.
Кэри нашла сценариста, ей понравилось то, что он написал, пригласила режиссера и приступила к подбору ролей для фильма, который, как сейчас модно, назвала просто «Ропер». Фильм в трех частях, его будут показывать по понедельникам, вторникам и средам или раз в неделю. Никто еще не решил.
Местом съемки определили дом на улице, где жил Пол. Кэри рассказала, что три месяца там работали шестеро мастеров, и теперь дом во всех деталях соответствует времени событий. Счастливые домовладельцы, которым все вернут как было или же, если захотят, оставят дом в стиле 1905 года, надолго уехали к сыну в Новый Южный Уэльс. Мы с Полом смотрели, как снимали сцену, где Ропер возвращается за монетницей. Было раннее воскресное утро, и я осталась на уикенд у него. Мидлтон-роуд освободили от скопления припаркованных машин, и перед домом стоял двухколесный кэб. Лошадь была слишком упитанной и лоснящейся. Видимо, тощую хромую лошаденку найти не удалось.
На противоположной стороне собралась небольшая толпа, мы с Полом стояли вместе с ними, потом решили, что все будет отлично видно из окон спальни. Актер, играющий Ропера, выглядел точно как на фотографии и походил на Авраама Линкольна даже больше, чем сам Альфред. Когда он в пятнадцатый раз выходил из кэба и поднимался по лестнице, а режиссеру все еще что-то не нравилось, мы бросили это занятие и пошли завтракать.
Фильм снимали восемь недель, и еще до монтажа Кэри придумала для него красивую рекламу. Большой глянцевый буклет в четыре страницы, с цветными кадрами из фильма, на последней — материал о том, как отбирали актеров, много восторженных слов о самой Кэри и режиссере фильма Майлсе Синклере, там разместили фотографии Ропера с Лиззи, Лиззи с Мэри Гайд. На других снимках Эдит карабкается по ступенькам, и Флоренс Фишер хлопочет на кухне. Там же был и список актеров. Я упоминаю об этом потому, что он сыграл важную роль в дальнейших событиях.