Он даже не знал, почему она превратила три верхние комнаты в квартиру.
После первого пролета лестница сузилась, а на самом верху ступени были выложены плиткой, а не устланы ковром. Микс никогда раньше не видел лестницу из черной блестящей плитки. Какие бы ботинки он ни надевал, каблуки жутко стучали или клацали, и молодой человек считал, что старуха нарочно сделала ступени такими, чтобы точно знать, когда ее квартирант приходит и уходит. Он уже даже привык снимать туфли и передвигаться в носках. Это совершенно не значило, что он занимался чем-то из ряда вон выходящим, просто не хотелось, чтобы старуха лезла в его дела.
Пол лестничной площадки пестрел разноцветными пятнами — через витражное окно пробивался свет. Витраж являл собой изображение девочки, заглядывающей в горшок с каким-то растением. Когда старая Чосер впервые привела его сюда, она назвала это окно «окном Изабеллы», а картину — «Изабелла и горшок с базиликом». Впрочем, для Микса это ничего не значило. Насколько он знал, базилик можно купить в «Теско», а девочка казалась больной из-за белого лица. И Микса не порадовало, что придется каждый раз созерцать этот витраж.
Микс называл свое жилище «квартирой», но старая Чосер говорила, что это «комнаты». По мнению Микса, старуха жила прошлым. Только в отличие от большинства стариков она отстала от жизни не на тридцать-сорок лет, а на целые сотни.
Микс сам отремонтировал свою кухню и вместе с Эдом и его друзьями установил ванну. Он заплатил за все сам, поэтому мисс Чосер не на что жаловаться. Наоборот, она должна была остаться довольной, ведь все это оставалось и для следующих квартирантов, когда он станет знаменитым и переедет в другое место. Однако проблема была в том, что старуха вообще не видела смысла в ванной. Она сказала, что в дни ее молодости в спальне имелся ночной горшок и умывальник, а служанка приносила горячую воду.
У Микса была спальня и большая гостиная, стены были увешаны огромными фотографиями Нериссы Нэш, вырезанными из газет. Он вырезал их еще тогда, когда все называли ее бледной тенью Наоми Кэмпбелл. Теперь же ее называли совсем не так.
Микс смотрел на фотографию. Входя в квартиру, он, как верующий перед иконой, задерживался у своей святыни. Но вместо молитвы его губы шептали: «Я люблю тебя, я люблю тебя».
Он неплохо зарабатывал в «Фитераме» и мог позволить себе такую квартиру. Телевизор, видео и DVD-проигрыватель были куплены в кредит, как и большинство кухонных принадлежностей, но, по словам Эда, так поступали все. Микс заплатил за белый ковер и серый твидовый костюм наличными, а еще, поддавшись импульсу, но ни разу не пожалев об этом, купил мраморную статуэтку обнаженной девушки. Рамки для фотографий Нериссы были хромированы под цвет телевизора. На книжных полках из черного ясеня он хранил коллекцию книг о Реджи: «Риллингтон-плейс, 10», «Джон Реджинальд Холлидей Кристи», «Легенда Кристи», «Убийство в Риллингтон-плейс» и «Жертвы Кристи». А также DVD-фильм Ричарда Аттенборо «Риллингтон-плейс, 10». Возмутительно, думал он, Голливуд только и делает, что снимает римейки, а ни разу не вспомнил об этом фильме. Фильме, который он так часто пересматривал. Ричард Аттенборо был великолепен, это бесспорно, но совсем не походил на Реджи — тут нужен актер повыше, с резкими чертами лица и горящими глазами.
Микс любил помечтать о том, что когда-нибудь станет знаменитым — благодаря либо Нериссе, либо своим исключительным знаниям о Реджи. Уже, наверное, никого не осталось в живых — даже Людовика Кеннеди, написавшего ту самую книгу, — кто знал бы о Реджи больше его. Возможно, это его миссия — возродить интерес к Риллингтон-плейс и ее самому знаменитому обитателю, несмотря на то что после сегодняшнего неприятного открытия перспективы казались туманными. Ничего, он решит эту проблему. Возможно, сам напишет книгу о Реджи без всяких идиотских спекуляций о гнусном извращенце. Его книга привлечет внимание к убийце, как к художнику.
Было уже почти шесть вечера. Микс налил себе любимый напиток. Он сам придумал его и назвал «Удар каблуком», поскольку тот быстро ударял в голову. Странно, что никто не разделял его любви к смеси двойной порции водки, стакана «Совиньона» и столовой ложки «Куантро» со льдом. У него в холодильнике всегда полно льда. Но Микс успел сделать всего глоток, когда запищал мобильный.
Звонила Колетт Гилберт-Бамберс. Сообщила, что сломалась беговая дорожка и ее нужно срочно починить. Возможно, ничего серьезного, но кто знает? Муж уехал, а ей пришлось остаться дома, поскольку она ждет важного звонка. Микс понимал, на что она намекает. Быть влюбленным в свою далекую звезду, свою леди и королеву, не означает, что он не может позволить себе некоторых развлечений. Когда-нибудь они с Нериссой будут вместе, и все изменится. А пока…
Микс с сожалением поставил «Удар каблуком» в холодильник, но встреча важнее. Почистил зубы, прополоскал рот жидкостью, чем-то похожей по вкусу на его любимый коктейль, и спустился вниз по лестнице. Находясь в доме, невозможно понять, какая погода и светит ли солнце. Здесь всегда холодно и тихо. Всегда. Не слышно звуков с Хаммерсмит и Сити-лайн, с Лэтимер-роуд или Лэдброук-гроув. Шум доносился только с Вествей, но если не знать, что это машины, то не догадаешься. Звук был похож на плеск волн, набегающих на берег, или на шум раковины, прижатой к уху. Просто тихий непрерывный шум.
С некоторых пор Гвендолин могла читать мелкие буквы только через лупу. Увы, большинство книг, которые ей интересны, были напечатаны именно таким шрифтом. Очки не помогали, когда она брала в руки «Провозглашение и падение Римской империи» и «Миддлмарч» Джордж Элиот, изданные в девятнадцатом столетии.
Как и ее спальня, кабинет прятался в глубине дома, два подъемных окна выходили на улицу, а французские двери — в садик. Гвендолин любила читать на диване с темной обивкой, на спинке которого возвышался оскалившийся дракон из красного дерева. Хвост его спускался на подлокотник, а голова смотрела в черный мраморный камин. Вся мебель была выдержана в подобном стиле — резная, с бордовой или темно-зеленой бархатной обивкой, но некоторые предметы были из темного мрамора с прожилками на блестящих ножках. На стене висело огромное зеркало, обрамленное позолоченными листьями и фруктами, которые потускнели от времени и пыли.
Французские двери вели в садик, который сейчас утопал в мягком вечернем свете. Гвендолин по-прежнему видела его таким, каким он был однажды, — лужайка, похожая на зеленый бархат, цветущий бордюр, аккуратные деревья с роскошными кронами. Вернее, она хотела бы его таким видеть, что вполне достижимо, если ухаживать за ним каждый день. Она не замечала, что трава на лужайке по колено, клумбы заросли сорняками, на деревьях множество сухих ветвей. Мир печатного слова был важнее комфорта и уюта.
Временами память оказывалась сильнее книг. Тогда Гвендолин ложилась на кровать, смотрела на желтоватый потолок с паутиной по углами на пыльную люстру, размышляла и вспоминала.
Ей не нравился Селлини, но это не имело значения. Его грубые расспросы пробудили спящие воспоминания. Кристи и его убийства, Риллингтон-плейс, ее страх, доктор Ривз и Берта. Прошло по меньшей мере пятьдесят два года. Может, пятьдесят три. Риллингтон-плейс была омерзительной трущобой — ряд стандартных домов, парадные двери выходят на улицу, а в конце — литейный цех с длинной трубой. Пока Гвендолин там не побывала, она и не подозревала, что такие места существуют. Она жила в уединении и до того дня, и после. Берта, наверное, вышла замуж — женщины такого сорта всегда выходят. Возможно, у нее куча детей, уже взрослых, а первенец — причина ее несчастий.