— Убрать! Обыскать госпиталь. Найденных зуавов или сенегальцев доставить ко мне!
Он козыряет и выкрикивает слова команды. Солдаты оттаскивают врача в сторону и идут по палаткам. Рядом со мной останавливается БА-20 из которого выпрыгивает командир разведвзвода поручик Ковалев.
— Господин капитан, разрешите помочь испанским соратникам. За Волохова посчитаться…
Я киваю, и вскоре к испанцам присоединяются мои солдаты и офицеры. Хлопают несколько выстрелов, короткий женский визг… Француз рвется ко мне и выкрикивает:
— Вы ответите за это беззаконие! Цивилизованный человек не смеет так поступать с беспомощными ранеными…
— Себя и своих раненых вы, конечно, причисляете к цивилизованным людям, доктор? — я злюсь и это, видимо, заметно. Да как смеет этот француз, этот неандерталец так говорить со мной? Перед глазами окровавленный кусок мяса, еще недавно бывший «мазочком». — А хотите убедиться в нецивилизованности и дикарстве ваших подопечных? — я поворачиваюсь к своим машинам: — Парни! А ну-ка, притащите-ка мне десяток ходячих или медперсонал!
Через минуту передо мной стоят полдесятка людей в повязках и четверо санитаров. Я вытаскиваю из кобуры пистолет.
— Щаденко! Достань-ка трос, будь столь любезен. Очень хорошо. Петельку на конце сделай. Вот так. — Я поворачиваюсь к построенным пленникам, — Жить хотите? Если да — возьмите своего начальника и повесьте-ка мне его, ну вот хоть на этом дереве. На размышление — минута. Потом начну убивать по одному, справа. Или слева.
Они колеблются. Ну, что же, они сами выбрали. С пяти метров трудно промахнуться. Один из санитаров валится на землю, истошно вопя и зажимая руками живот. Раз.
Остальные проворно хватают военврача и волокут к дереву. Он пытается вырываться, кричит, взывает к их мужеству и чести. О чем вы, доктор? Какое мужество может быть у этих галльских недочеловеков?
Они забрасывают трос на сук, надевают петлю на шею своего бывшего начальника и дружно тянут за свободный конец. Мне отвратительно смотреть на это. Господи! Почему ты допускаешь ТАКИХ людей до жизни на этом свете?
К моему танку волокут нескольких зуавов. Возможно, это просто смуглые французы, но мне не хочется разбираться. Я командую уложить их на землю. Затем приказываю Щаденко двигаться вперед так медленно, как только возможно. Он понимает меня. Мехвод Волохова был его земляком. Танк, буквально по сантиметрам ползет по куче из живых тел. Соратники! Тризна справляется по высшему разряду!
В госпитале творится отмщение. К счастью, кто-то из наших нашел спирт, и я уже успел хватить полстакана. Иначе я не смог бы на это смотреть. Танки утюжат палатки с лежачими ранеными. Ходячим дали минуту на то, что бы покинуть свои койки. И вот теперь гусеничные машины движутся и кружатся на остатках палаток, словно танцуют какой-то невыразимо ужасный, грозный вальс. К моей машине подтащили двух женщин. Золотоволосая красавица в сером френче с повязкой Красного Креста и сестра милосердия — миниатюрная брюнетка в форменном платье с наколкой. Я смотрю на пленниц, потом перевожу взгляд на бойцов, своих и испанских. У парней похотливо горят глаза: каждый уже предвкушает наслаждение. Я поспешно отворачиваюсь, меня коробит от таких «развлечений», но я разрешающе машу рукой: в конце концов, у солдата на войне так мало радостей.
Сзади мягкий голос Каольеса:
— Господин майор. Наши люди так уважают нас, что просят первыми опробовать, так сказать, открыть движение… Нам остается только решить: кому какая достанется. Может быть, имеет смысл их разыграть?
Мне противно даже думать о таком, но внезапно мне снова становится страшно: вдруг соратники решат, что я струсил, или того хуже, брезгую их подарком! Я вымучиваю из себя любезную улыбку:
— Сеньор! Это — Ваша страна, Ваш дом. Вам и решать как хозяину.
Каольес галантно склоняется в полупоклоне:
— Вы совершенно правы, сеньор! И, как хозяин, я безусловно предоставляю гостю право выбора…
Я поворачиваюсь. Господи, с девиц уже сорвали одежду и сейчас пристраивают на вытащенных откуда-то операционных столах. Каольес, любезно осклабившись, воркует у меня над ухом, расписывая достоинства каждой. Я не могу сдержать брезгливой гримасы, но мой «компаньеро» истолковывает ее по своему и протягивает мне пакетик с кондомом. Я замечаю, что у золотоволосой отменная фигура. В конце концов — на войне у солдата так мало радостей…
Вернулся я на свой Эскалоп дель Прадо, а там меня сюрприз ждёт. Приятный такой, даже два. Первый, значит, такой — фон Бернегг, командир наших истребителей, меня к себе звал. Обещал дать наиновейший «Bf-109B-1» или «Хейнкель-112». На выбор. А второй, так как остался я «безлошадным», приказал мне фон Рихтгофен выделить другую опытную машину, только что из Германии доставленную. «Хейнкель — 111 Б-2». Ох, и классный же аппарат оказался! По сравнению с моим старым «Юнкерсом». Размер чуть меньше. А скорость повыше, бомб же чуть ли не в два раза больше берёт. И оборудование, просто загляденье… Первую неделю я на земле сидел, в кабине осваивался, экипаж дрессировал, моторы гонял на всех режимах. Затем стал и в небо выбираться. Поначалу пустой, затем и гружёный. А когда мы при первом вылете колонну пехоты в хлам разнесли. А на обратном пути случайный «Уэлсли» в факел превратили, я в него прямо таки влюбился… И потекли дни своей чередой. Летаю, бомблю, штурмую. Когда сами идём, когда с союзниками, то есть, с русскими «Ястребами». Пару раз видел и танки наши, «Т-26» колонной шуруют, кое-где «Pzkpfw-II», они их как разведывательные использовали, а свои как ударные. Я их как увижу, так крыльями машу. Вдруг Сева внизу? Пускай радуется, что у него друг в небесах есть, его сверху прикрывает. И всё бы хорошо совсем было, мы уже к Мадриду подходили. Да стали тучи сгущаться на политическом небосводе: мы ведь республиканцам вмазали от души, бежали они, только подошвы дымились. Не помогли им ни французы со своим «Добровольческим легионом», ни английский экспедиционный корпус. Да и то сказать, куда им тягаться с нами? Танков можно сказать, у них нет. Не считать же их «Виккерсы» или «Рено» образца Мировой войны четырнадцатого года за танки? А древний хлам вроде «Ньюпоров» и «Бульдогов», только по недоразумению Божьему в небо поднимающихся, за самолёты? Пехотинцы же их только хвастаться умеют, мол, мы лучшие в мире солдаты, а как до дела доходит… Сам убедился. На земле… Собрал нас командир эскадрильи задачу ставить. Ну сидим мы под навесом, на карту пялимся, оберст по ней указкой водит, указания даёт. Вдруг вопль дикий: «Воздух!» Мы — кто куда, в разные стороны… Гляжу, «Харт» древний ковыляет и бомбы не кидает. Одним словом, скинул он прямо в центр взлётной полосы железный сундук, а там… мне то мой наземный бой помог, я сдержался, благо, подобного ТАМ было немало… А остальные ребята все переблевались, до единого… В сундуке том кожа лежала, человеческая, и записка. Грамотно так по-русски и по-немецки написано, что кожа эта снята с наших пилотов, которые на вынужденную сели, когда их «СБЮ» зениткой сбили и с русских танкистов. С живых. И что немцам они шкуру посылают, а русским — тела. Как предупреждение, что нас ждёт в Испании. Зуавы постарались. Ну, от дежурного звена «томми» уйти не успел… Тут мы вообще озверели… Я в тот вылет санитарную колонну накрыл, а «Хейнкели» из прикрытия их добили. Красивая картина была, когда в повозку с красным крестом бомба ложиться, а потом из дыма клочья мяса летят, я когда на аэродром вернулся — на плоскостях кровь обнаружили… Мне ещё тогда наши механики бочку с самодельной зажигательной смесью под фезюляж подвесили. Ох и вещь же оказалась, просто загляденье! Я специально на бреющем потом прошёл, полюбовался, как они в огне корчатся, даже на душе легче стало. Весь боезапас из всех пулемётов выпустил, всё же русский ШКАС — классная штука, на аэродром совсем пустой пришёл… А что вы думаете: они с наших ребят живьём кожу снимают, потом их ранят, они вылечиваются, и опять за своё? Извините, мне моя шкура дорога… И после этого такое началось, словами не передать. Наплевали на все законы войны, на все конвенции. Наши раз истребителя сбили, прямо над Мадридом, так долго по нему лупили, пока он на парашюте спускался. До земли только вроде полтуловища долетело. А уж про остальное и говорить нечего. Если коротко выразиться — реалии войны. Раз в Кадис транспорт пришёл, привезли как раз опять зуавов из Африки, колониальные войска. Ну, нам разведка сообщила вовремя, так решили преподать урок сразу. На всю оставшуюся жизнь. Лимонники, правда, почуяли что-то, тоже подтянули всё, что могли, но куда им против такой силищи… «Ястребы», почитай всех подняли, да и мы тоже… Накрыли одним махом и транспорт, и порт, ничего не оставили. Рассказывали, французы потом почти неделю трупы хоронили. Ещё бы, когда четыре сотни бомберов, да почти три сотни истребителей пошли, что там останется? Прикрытие воздушное моментально разорвали, зенитки — в хлам, и началось веселье… Тех кто в воду прыгал, из пулемётов добивали, да кассетами… А когда «Штуки» пошли, так вообще, и потом мы вместе с «СБЮ» сверху всё засыпали, фугасами и «зажигалками». Ровненько всё так стало, хоть в футбол играй… Сразу после этой прогулки вызывает меня фон Шееле и посылает, вместе с еще тремя «счастливчиками» на рекогносцировку нового аэродрома. Наши с русскими пару французских захватили, вот и порешило высокое начальство приглядеть тот, что получше, для перебазирования. И поехали мы к Гвадалахаре. У республиканцев и оставалось то всего только, что сам Мадрид, Новая Кастилия, Мурсия, маленький кусочек Арагона и Валенсия с Каталонией. Нам, по-хорошему, всех дел максимум на месяц, и конец Республике… Ну, едем мы, значит. Меня на открытом «Опеле» везут, сзади конвой, из марокканцев, рядом переводчица сидит, красивая девчонка. Молодая. Мария Кончита де Эспада, как сейчас помню. Едем, значит, любезничаем. Их авиации мы уже не боялись, они после Кадиса вообще старались на земле отсиживаться… У меня за это время ещё награды появились, дали мне медаль «За четыре года выслуги в Люфтваффе», да нашивку «Мастера-пилота». В общем, едем. Солнышко светит, несмотря на осень, тепло. Подъезжаем к деревне, а там союзники, и веселье в полном разгаре… Да какое! Ребята пленных взяли, целый полевой госпиталь, и развлекались теперь на всю катушку. Ну, сестёр милосердия они сразу оприходовали, это я по одежде женской разбросанной возле одной халупы понял, куда очередь нижних чинов выстроилась. И немаленькая, где-то около ста пятидесяти на глаз, причём вперемежку: русские и марокканцы, да так ещё лихо между собой общаются, языка друг друга не зная. Но видно, что достоинства сестричек милосердия всем и так понятны. Офицеры, как я понял, уже своё получили, а может, побрезговали. В центре деревни, значит, стоят столы накрытые. Водка, конечно, закуска всякая, в основном колбасы, хамон, просто мясо всякое, на столе какая-то чернявая девица, в чём мама родила, отплясывает, только кастаньеты трещат. За столом сидят господа офицеры и пьют. Под каждый тост выводят шеренгу пленных и расстреливают, причём все пьянущие до изумления, только слышно — второй слева, в лоб, господа. Пятый справа, два патрона в грудь… Это причём только ходячих раненых. Лежачих они просто заставили на землю положить и танками подавили…