– Врешь ведь, – Ласточкин вдруг стал серьезен. – Я знаю, какие у тебя дела с еврейской семьей. Ты слишком круто попал. Это не твой уровень, Потехин.
– О чем вы говорите? – Я постарался изобразить праведное негодование, хотя на сердце кошки заскребли.
– О золоте, – веско уронил следователь.
Знал или угадал? Я попробовал уточнить:
– Вы чрезвычайно расплывчато говорите. Еврейских семей в Санкт-Петербурге много, а еврей без золота не еврей, – краем глаза я заметил стремительно растущее выражение тревоги на лице жены. – Если хотите ясности, будьте конкретны, иначе нам не достигнуть взаимопонимания.
Тут я немного приоткрыл свои карты, зато поставил Ласточкина перед выбором: проявить осведомленность или уйти не солоно хлебавши. Прямой, открытый, мужской разговор.
– Твой лепший кореш Гольдберг – высокого полета птица, – предупредил следователь. – Он потомственный антиквар, а ты мелочь пузатая. Тебе пока везет.
– Я знаю.
– Но это временно, – заверил Ласточкин. – Здесь игра пошла на миллионы долларов. Давид – папик тот еще! Таких, как ты, он как семечки лузгает.
– Ну-ну, – сказал я.
– Тебе по неопытности все в розовом свете видится, – наставительно заметил следак. – Ничего ты, милый мой, про теневиков не знаешь, а я всю жизнь с ними проработал и, уж поверь мне, знаком с этим каннибальским племенем до тошноты. Они только на первый взгляд такие респектабельные да любезные, а когда до разборок дойдет, жрут друг друга, как пауки.
– Это предупреждение? – спросил я.
– Совет.
– Пауки друг друга не жрут, – брякнул я, не подумав.
– Жрут, да еще как! Особенно ЭТИ, положись на мой опыт, – вздохнул следователь. – И тебя сожрут. Ты для них вообще муха. Они из таких, как ты, всегда соки тянули, это по жизни расклад такой. Пищевая пирамида. Сверху антикварные дельца, внизу армия мародеров. Так что сожрут тебя, любезный. Давид жалеть не станет. И врагов ты нажил немало. – Ласточкин опять вздохнул, с укоризной. – Если тебя убьют, следствие запутать можно.
Какое следствие? Чушь! Я привык доверять своим партнерам, и Давиду Яковлевичу, который спас наши шкуры в Красноярске, склонен был верить. А ведь Ласточкин меня почти убедил. Впрочем, у него работа такая – убеждать. Может быть, старый обэхаэсник [19] и нынешний убэповец относительно своих подопечных не врал. Может быть…
Вот так мусора для достижения своих низменных целей вносят раздор в среду подельников.
– Ты хоть частично контролируешь свой хабар? – снисходительно осведомился Ласточкин, видимо решив меня добить.
– Вообще-то мы говорим «хабор», – поправил я и заметил, что конкретно о найденных ценностях не было сказано ни слова. Ласточкин превосходно умел заговаривать зубы, и я чуть было не попался на крючок. – Это во-первых, а во-вторых, с чего вы взяли, что я что-то нашел?
– Знаю, – без прежней уверенности заявил следак. – Даже у стен есть уши.
– Дятлы, которые вам стучат, в эти самые уши долбятся, – я развеселился. – Мне нечем вас порадовать. Увы, нечем!
– Зря вы так, Илья Игоревич, – снова переключился на официоз Ласточкин. – Работали бы вы лучше со мной. Гольдберг серьезный уголовник. Он вас жалеть не станет. Хорошо, если кинет, а не убьет. Но вряд ли так легко отделаетесь, деньги там большие.
– Какие деньги? – удивился я. – Где? О чем вы?
– Звоните, если надумаете, – посоветовал на прощание Ласточкин. – Только смотрите, чтобы не было поздно. С богатыми евреями сейчас шутки плохи.
Благодетель! Заботливый следователь – настоящий клад. Который должен лежать в земле.
– Кто это был? – спросила Маринка, когда я положил трубку.
– Клад, – машинально ответил я и тупо посмотрел в стол, раздумывая.
Надо позвонить Славе.
– Это Ласточкин, – пояснил я. – Следователь мой, помнишь?
– Зачем он звонил? – Маринка побледнела.
– Мусорской ход наладить. Чтобы я ему стучал и при этом максал регулярно. Предлагает свою крышу за раскопки. Да только зря старается. – Я оскалился в улыбке, утратившей благость. – Я никогда никому не платил и не буду! Стучать тоже.
Маринка сморгнула слезу и обняла меня.
– Ты упрямый, – прошептала она. – Ты хороший, умный, только очень упрямый.
– Да, – сказал я. – И что?
– Он… Он может тебя снова… посадить?
– Может. – В способностях Ласточкина я был уверен. – Но не будет. Красиво жить, конечно, не запретишь, но помешать можно. У отдельных людей, вроде Кирилла Владимировича, это превращается в некий вид спорта.
– Я так за тебя волнуюсь, – голос Маринки дрогнул. – Лучше бы мы жили как все.
– Я бы рад жить как все, да совесть не позволяет, – вздохнул я.
– Ты слишком гордый.
– Может быть, это и к лучшему?
– Другим бы я тебя не любила, – призналась Маринка.
Наши губы встретились, и я с удивлением обнаружил, что еще не все потеряно.
Через час, накрыв спящую Маринку одеялом, я вышел на кухню, чувствуя прилив сил.
«Жить стало лучше, жить стало веселее», – говорил товарищ Сталин. «Шея стала тоньше и в два раза длиннее», – отвечал ему советский народ. Юмор висельников вполне соответствовал теперешней ситуации.
А ведь действительно настроение поднялось! Жизнь наполнилась смыслом, душа наполнилась эмоциями. Положительными эмоциями, бодростью и радостью.
Так мой организм реагировал на опасность.
* * *
От запаха 646-го растворителя башка кружилась. Не иначе как мозги размягчались. Вместе с краской.
Длинной щепкой я соскреб жирную полоску набухшего красочного слоя, обильно смочил из бутылки комок ваты, вмиг ужавшийся, и стал дочищать следы. В свете стадвадцатисвечовой лампочки Врата наполняли гараж чудесным, неземным сиянием.
«На сегодня хватит!» – Я бросил ватку в таз, закупорил бутылку с растворителем и пошел к двери в дом. Перед тем как выключить свет, обернулся, чтобы полюбоваться на результат.
Врата сверкали. Одна створка была прислонена к стене, другая, наполовину очищенная, лежала на полу. Нижние стороны были еще закрашены. Работы предстояло море.
Ласточкин спрашивал, контролирую ли я хабор? Ответ лежал здесь, в дачном гараже Гольдберга, куда я наведывался раз в три дня, по очереди со Славой и Давидом Яковлевичем подышать вонючей номерной дрянью.