– Послужу, – с готовностью заявил нацик.
– Поставь-ка этого на колени, – кивнул я Славе на боксера, – пусть тоже посмотрит.
Недовольный боксер был вздернут за шкирятник и с некоторым трудом приведен в рабскую позу.
– Окрестим вас сейчас по полной. – Я передал корефану «Сайгу», переложил ТТ в левую руку и достал Сучий нож, держа его над головой нациста. – Тебя как зовут, долговязый пидорас?
– Андрей, – пробормотал трискелионовский бригадир.
– Отрекаешься литы, сука Андрей, от своего нацистского «Трискелиона»?
– Отрекаюсь.
Мы со Славой даже переглянулись, так легко это было сказано.
– Готов ли ты, сука, всеми силами, верно и преданно служить великому делу истории и археологии?
– Да. Готов. – То ли служить делу науки было не западло для патриота, то ли он был готов сейчас согласиться с чем угодно.
– Целуй, сука, нож и будешь наш!
Долговязый так истово облобызал окровавленными губами поднесенный клинок Сучьего ножа, будто принимал посвящение в рыцари.
Финка Короля, казалось, отяжелела в моей руке.
– Вставай, сука, и бери нож, – торжественно произнес я.
Трясясь от страха и унижения, долговязый поднялся, принял Сучий нож и по моему жесту проследовал к водителю.
– Вы чего это, эй? – забеспокоился тот.
– Не ссы, фашист, – хмыкнул Слава.
– Я не фашист, я русский патриот!
– Если ты такой патриот, чего не в армии? Иди, Родину защищай.
– А ты чего сам не в армии? – огрызнулся водила.
Похоже, мы его мало пугали.
– Моя война в восемьдесят девятом закончилась, – спокойно ответил Слава.
– Как тебя зовут, мудила? – перешел я к продолжению церемонии.
– А тебе зачем?
– Затем… Да что мы с ним разговариваем, – оборвал я себя. – Слава, застрели его!
– Эй, а… – проблеял водитель, когда к его лбу стремительно взмыл дульный срез «Вальтера».
– Хуй на! Во всем вини свою тупость, быкота! Как твое имя?
– Артур.
– Ты русский вообще-то, Артур?
– Русский. Из Баку.
– Что-то не похож. Из Баку? Ты же азер! Андрей, сука, как у тебя в русском патриотическом клубе затесался азербот? Непорядок.
– Он русский, – пробубнил долговязый. – Мы проверяли, родители русские. Просто так назвали, там традиция.
– Я русский, – закивал Артур. – Я не азер!
– Ну, если ты не азер, тогда повторяй слова клятвы, – отчеканил я. – Отрекаешься ли ты, сука Артур, от своего корявого «Трискелиона»?
Водила кивнул.
– Не слышу!
– Говори: «Отрекаюсь», – настоятельно посоветовал Андрей, стоя рядом с ножом в руке.
– Отрекаюсь, – повторил водила.
– Готов, сука, археологам земли русской служить свято и преданно?
– Готов.
– Целуй, сука, нож!
– На, целуй, – заторопился долговязый и чуть не испортил всю церемонию.
Артур заколебался, но все же приложился губами к клинку Сучьего ножа, и мы заполучили еще одного.
Он встал с колен, и мы все столпились вокруг боксера, который инстинктивно прижал подбородок к груди.
– Я не буду целовать нож, – буркнул он.
– Да и черт с тобой, – пожал я плечами. – Не хочешь, не целуй. Только как ты будешь дальше со своими товарищами жить? Мы сейчас тебя наедине с ними оставим и посмотрим, что они с тобой сделают, если ты не хочешь нож целовать. Хотя было бы лучше, если бы ты его поцеловал.
– Что они сделают? – насупился боксер.
– Да то, что для девушки может быть заманчиво, а для мужчины позор, по-любому. Не хочешь нож целовать, они тебя по-другому окрестят, как Ермак татар крестил, хуем по лбу. Не хочешь нож целовать, будешь целовать хуй. Как ты будешь ходить в свой спортивный клуб опущенным? Подумай своими мозгами, прежде чем принимать решение. Подумай, в этом нет ничего плохого, чтобы пару слов сказать. Твои друзья сказали, и ничего. Подумай правильно.
– Да, правда, – подтвердил долговязый, страстно желавший разделить тягость падения.
– А ты что молчишь? – дыбанул я на Артура.
– Чего ты, в натуре, Олежа? – прогундосил тот.
– Хуль ты ломаешься, как целка, Олег? – спросил я. – Все твои друзья уже сделали выбор, от которого ты отказываешься как дурак. Не будь ты быком пробитым! Начинай уже ворочать мозгами, делай выбор. Давай, говори, отрекаешься от своего «Трискелиона», который тебя предал вот только что?
– Ну, не молчи, Олег! – взмолился длинный.
– Эта… да.
– Что «да»? – надавил я. – Отрекаешься? Ясно говори!
– Отрекаюсь.
– Будешь, сука, служить археологам и кладоискателям?
– Буду… служить.
– Целуй, сука, нож!
Долговязый торопливо, словно я мог передумать, ткнул плашмя Сучий нож в лицо боксера. Веснушчатый нехотя клюнул в него губами.
– Не сачкуй, просученный подонок, целуй нормально. Еще раз! – велел я.
Боксер с видом величайшей покорности судьбе поцеловал лезвие Сучьего ножа, громко чмокнув и порезав губы.
– Вот это, я понимаю, засос! – Я забрал у долговязого финку и сунул за ремень. – Теперь вы все мои. Вставай, – разрешил я боксеру и повернулся к долговязому: – А ты скажи мне, что это за тип такой Кирилл Владимирович Ласточкин? Что молчишь, ссученный твой рот!
* * *
– Охренеть, блин! – признался Слава, когда мы прогремели через рельсы железнодорожного переезда. – Даже не верится, что такая хрень бывает! Круговая разруха в чистом виде.
– Порука, Слава, порука, – машинально поправил я. – Впрочем, дело не в этом.
– А ловко ты нацистов уболтал, – в который раз одобрительно хмыкнул корефан.
– На пацанов не нужен нож, их на базаре разведешь… – Я вздохнул и стал смотреть в окно. За окном было темно. Потом мы свернули на освещенный Академический проспект и стали удаляться от Славиного дома. Отсюда до него было езды минут пять. Там ждали водка, Ксения и прочий уют. – Докинь меня до метро. Дальше я сам.
– Да ладно, Ильюха! – возмутился друган. – Че ты как неродной!
– Устал. Все соки как будто выпили, – признался я. – Правильно Кутх сказал, что я проклят. Жить вообще не хочется.
– Совсем ты расклеился. – Слава покачал головой и вдруг заржал: – Здорово ты прогнал с этой клятвой! Третьего дурака мощно прессанул. Сделался весь такой блатной, гурчим-пурчим, и пошел его грузить! Удивительно, Ильюха, как из такого интеллигента вроде тебя прут такие козлячьи понты.