— Немцы — это все, кто не с нами, — безапелляционным тоном пояснил Чачелов.
— Ты про этих… милиционеров? — уточнил я.
— Какие там милиционеры. Лесник по-любому не успел бы собрать мусоров. Да и вряд ли бы сумел. Кто бы из местных ментов вписался на такое дело? Его не впервые обстреливают. Да и не менты это. Какие-то…
— Придурки вроде нас, — обреченно договорил я.
— Исключительные дураки!
— А что ты еще о них думаешь?
— Я думаю, что они от нас не отстанут. Чисто по жизни. Захотелось им поиграть в партизан и карателей. Они и приехали в лес пострелять, а Боря им повод хороший дал. Теперь они нас преследуют. Наверное, придется дать бой.
— Ты серьезно?
— Если не получится уйти.
Я снова почувствовал обреченность. Что это — злая судьба или Фортуна на время отвернулась от меня?
— Что грустишь? — проявил неожиданное участие Пухлый.
— Все люди как люди, а я как хрен на блюде! — сокрушенно произнес я, находясь под гнетом размышлений.
— С чего ты взял?
— А-а… бляди и вору долго оправдываться, — не стал я вдаваться в подробности своих злоключений.
— Не кисни, — ободрил меня Вова. — Прорвемся.
— Не хочется, но придется.
— И мне не катит стреляться с какими-то отморозками. Эх, Лучше бы я женился на этой дуре с Рыбацкого! — вздохнул Вован.
Свою первую любовь он всегда вспоминал, когда дела шли наперекосяк. Была в жизни Чачелова печальная love story. Дама сердца, обитавшая в Рыбацком, никак не могла выбрать из двух Вованов, кого она больше хочет, — Рыжего или Пухлого. Наконец более шустрый Рыжий сделал ей ребенка и ушел в армию, а Пухлый остался копать трофеи и размышлять у костра о превратностях судьбы. Потом тоже отдал Родине священный долг, но не настолько поглупел, чтобы жениться на матери-одиночке. Я бы тоже ни за что так не сделал, даже если бы попал на три года во флот. Но срочную я не служил. Хватило и военной кафедры.
Мы подошли к костру, чай только заварился. Боря налил мне полную кружку и щедро подсластил. Дима хвастался, как он откопал немецкого синьора.
— В Апраксине откопал в канаве ганса, всего обложенного бутылками. Это был какой-то фашистский главбух. Бутылок там черт знает сколько было. Он ими, наверное, отбивался. Оружия при нем не оказалось, ремень отсутствовал, даже пуговицы на шинели были все оторваны. Просто панк гнилой! Он только пил, кидался в противника бутылками и камнями — там еще булыжников куча нашлась, и опять пил! Его, наверное, и не убивал никто. Сам упал с перепоя, вырубился и замерз, мразь синяя.
— Просто спился человек на фронте, — сочувственным тоном констатировал Акимов.
— Кстати, — покосился на него Димон, — у нас нету больше с собой?.. — он поясняюще щелкнул ногтем по горлу.
— Вот кто мразь кирная, — во весь голос объявил Пухлый, ткнув в Боярского пальцем: — Синюган болотный!
Кто-нибудь видел багровеющего, как осьминог, певца Кузьмина? Картина супер!
— Да я просто так спросил. Знал, что ни у кого нет, — принялся вилять Дима, но Пухлый был непреклонен.
— Ха-ха-ха, синюха! Сам хуже ганса, постоянно в дымину! Вот бы тебя на войну, ты бы там заколдырился: не только оружие — и шинель бы пропил, а потом, в хлам ужратый, заснул бы стоя и замерз бы, как генерал Карбышев. Хо-хо, синий следопыт!
Дима обиделся, но больше не пытался унять разошедшегося Вована. О сотовом радиотелефоне он, похоже, забыл. Я же, глядя на Пухлого, поражался его выдержке. Только что поставил ловушку на человека, завтра планировал принять бой, а сейчас хохочет как ни в чем не бывало. Неужели столь безмерно уповает на свое знание леса? Или просто шмали обкурился?
Даже я, друг детства, не мог представить, что творится в голове у Пухлого.
— Осень настала, холодно стало.
Птички говно перестали клевать.
Старая лошадь забор обосрала.
Ну и погодка, мать-перемать! —
так приветствовал Пухлый наступление нового дня. Погодка была и в самом деле аховая. Траву покрыла обильная роса. С реки тянул противный низовой ветер, от которого не спасал даже спальный мешок. Отсырело все, что только могло отсыреть. Костер давно погас, от холода ломило спину. Часы показывали пять утра. Фиолетовый лес был наполнен предрассветной тишиной. Звери уже дремали, а птицы еще не пробудились. Даже страшные голоса заткнулись. Только полусумасшедшие люди продирали глаза, будучи не в состоянии мучиться сходным образом дальше. Проклиная на чем свет стоит свою глупость и обстоятельства, по воле которых оказались в такой задроте, «синие следопыты» готовились к новым испытаниям. Злословили под аккомпанемент скулежа Крейзи, во сне инстинктивно заползшего на теплое кострище и прожегшего угольками в нескольких местах драгоценные галифе. Теперь Сашкин зад был фрагментарно оголен. Сквозь дыры просвечивали лишенные загара убогие ляжки. Сие неэстетичное зрелище отравляло и без того скверное настроение.
Возня в картах и лесные ночевки исчерпали мои жизненные ресурсы. Пока коллеги разводили костер, я тщетно реанимировался. Их безучастные взгляды свидетельствовали, что у каждого в этом лесу хватает своих забот.
— Ну, у тебя и харя, — с бесцеремонной прямотой сообщил Пухлый проковылявшему мимо него Балдорису.
Обычно спросонок он был неразговорчив. Такая неестественная для Вована активность настораживала. Пухлый словно разогревался, как разминается бегун перед стартом. А может, просто курнул анаши спозаранку. Его поведение заставляло задуматься, какие упражнения нам сегодня предстоят: безобидный бег с препятствиями либо опасный биатлон. Ни носиться, ни тем более стрелять расположен я отнюдь не был. Остальные трофейщики, думаю, тоже.
Жизнь постепенно загоняла меня в цейтнот.
— Неужели я так плохо выгляжу, насколько себя чувствую? — сохранил остатки юмора синявинский Рэмбо.
— У тебя ебало как у Ганнибала, — ответил непредсказуемый Вова.
Балдорис не стал спорить, только задумчиво поправил за козырек гансовку и прошествовал дальше, почесывая искусанную комарами щеку. Какого из Ганнибалов — римского полководца или предка Пушкина — имел в виду Чачелов, осталось неизвестным, потому что из чащобы, откуда мы вчера пришли, донесся пронзительный вопль.
— Курочка в гнезде, яичко в пизде! — Я быстрее остальных сообразил, что это может означать, и вскочил, схватив винтовку.
Кто-то попался в ловушку. Шел в потемках по примятому папоротнику и угодил на острые колья. Сильно вряд ли поранился — выемка в земле была не настолько глубокой — но пропороть бедро, рассадить бок или руку вполне мог.
А кому ходить по лесу в начале шестого утра? Только «немцам».
Раненый в любом случае задержит преследователей. Из леса доносились неразборчивые возгласы. Как я определил, все с одного места. Оступившемуся товарищу оказывали медицинскую помощь.