— Если художник своё дело любит, пишет умело, талантливо, ему можно самый мизер платить. Влюблённому только еда нужна, чтобы он от голода не мучился. Деньги для таланта, увлечённого творчеством, лишние.
— Что ж он, не заслужил награды? — вырвалось у Жёлудя. — Не по правде это.
— Так это правда и есть, — рассмеялся грек, довольный, что сможет поучить уму-разуму боярского гридня, а через него и всю свиту с командиром во главе. — Такова правда жизни, юноша! Маляру можно денег дать побольше. Каши маслом не испортишь, а холст загубишь и не ототрёшь потом. Настоящему художнику башляй не башляй, мастер своё дело сделает. Платить важно ученику. Он тогда быстро и лучше учится. Я беру ученика, смотрю на него, какой он — сообразительный, старательный, — и денег даю. Потому ко мне тянутся, издалека приходят учиться, знают, что я щедрый. Настоящие художники, которые от души, от Бога художники, без всяких денег хотят добиться успеха, заслужить похвалу или сделать работу хорошо, по совести. Зачем им платить лишнее, если они прутся от одной работы? Я по уму щедр!
— А ведь ты эффективный управляющий, — задумчиво произнёс Щавель, стылым взглядом облизывая хозяина краснописной артели. — Ты, наверное, с манагерами знаешься?
— Знаю некоторых, — с разгона оттарабанил грек и только потом прикусил язык.
— Ты, наверное, в Москве учился, — поставил точку в приговоре Щавель.
Таким злым отца Жёлудь не видел давно.
Аскариди опомнился, но поздно:
— Наговариваешь, боярин, в какой Москве? Не учился я в Москве…
— А речи московские, — сказал Щавель.
* * *
— Пиндец пиндосу, — констатировал Лузга, глядя на качающееся тело Аскариди.
Эффективного управляющего вздёрнули утром на площади. Наспех сколоченную виселицу окружили конные ратники с копьями наизготовку. Горожане, стянувшиеся поглазеть на казнь, супротив ожиданий Щавеля, не роптали. Должно быть, про свою популярность грек наврал.
Когда управляющий отплясал в петле и люд потянулся по насущным делам, Щавель скомандовал строиться в походную колонну. Обоз был готов и находился недалече под хорошей охраной.
Приказ командира разнесли по своим подразделениям Литвин и Карп. Застучали по мостовой копыта и ободья. К Щавелю на муле подвалил Лузга. Исполняя приговор, он выбил табуретку из-под ног московита, а потом запустил руку в котомку и не вынимал, пока всё не кончилось, настороженно зыркая по сторонам.
— Художника всяк обидеть норовит, — ввернул он, косясь на обделавшегося висельника, вокруг которого начинали полётывать мухи.
— Что с обиженными делают, сам знаешь, — обронил Щавель.
— Свой приют для бедных художников он из Вышнего Волочка перенёс. Должно быть, не ужился там.
— Ты знал и не сказал?
— Я думал, ты его за столом зарежешь, — признался Лузга. — А ночевать потом с трупом в доме?
— Мы ж не разбойники, хозяев резать, — смиренно возразил Щавель. — По закону надо, по правде.
— По правде покойный жил, — напомнил Лузга.
Щавель только на виселицу кивнул:
— Он по пользе жил и оттого со временем края перестал видеть. Хорошо, ума не хватило в правду пользу вытянуть, а ведь мог, с его-то размахом… Кабы свинье рога, всех бы со свету сжила.
— Да, ты знатно воздал добром за добро, — как на духу выложил Лузга.
Щавель окинул взглядом старого приятеля, и получилось свысока. Так уж их расставила жизнь, некогда разлучив и установив каждого на своё место.
— Художники натура сложная, — хотел пошутить Щавель, но рядом с неостывшим трупом рачительного хозяина сбился, — вон у них как всё. Свои счёты, свои расклады. Правда, и та своя. А мы люди простые, и правда у нас, как у всех. При столкновении с реальной жизнью оригинальная натура художника зачастую испытывает непреодолимый диссонанс и разрушается в прах.
— Эк ты загнул, по-эльфийски.
— У меня жена из эльфов.
Лузга хлопнул себя по лбу:
— Так вот Жёлудь кто! Я-то смотрю, вроде человек по всем параметрам, а что-то не так.
— Ты ещё не видел, как он из лука стреляет, — сказал Щавель.
— Проверим! — заявил оружейный мастер.
За озером Бологое Великий тракт уходил через болота на Рыбинск. Дорога к Вышнему Волочку была совсем гадкой: мокрой в сушь, топкой в дождь и непролазной до схода вешних вод. Двадцать вёрст до Заречья были дорогой конских костей. В этих краях для передвижения во все времена года, кроме зимы, купцы выбирали каналы и реки. Пусть медленнее, зато надёжно и дешевле в десять раз.
В деревне меж двух озёр встали на обед. Трактир не вместил всех караванщиков, многие устроились возле телег.
К Жёлудю словно невзначай подошёл ратник:
— Твой старший-то всегда так дела ведёт?
— Он мой отец, — Жёлудь не спеша прожевал, собрался с мыслями.
— Довольно крутенько начал.
— Он всегда такой.
Ратник удовольствовался ответом и отошёл к своим. Дружинники принялись оживлённо совещаться.
— О чём спрашивал? — подскочил Михан, жадно искавший знакомства с дружинниками.
— Об отце, — во всём, что касалось бати, Жёлудь был сдержан.
— Эвон! А чего спрашивал?
Жёлудь вместо ответа сунул в рот кусок и основательно заработал челюстями.
— Что ты молчишь, дурень? — не выдержал Михан. — Говори давай, чего спрашивал-то?
— Чего пристал как репей? В дружину тебя всё равно не возьмут. Ты сначала жрёшь без ума, потом серишь без памяти. Куда тебя в княжье войско, чтоб ты в строю набздел? Тебе дело не на рати, а срати.
— Тебя, дурака, слушать уши вянут, — Михан скорчил козью рожу и отвернулся с чувством глубокого разочарования.
В парне боролись гордость и жгучее любопытство. Последнее победило, Михан оглянулся, но деревянная морда Жёлудя, косящегося на него с плохо скрываемым ехидством, отбила охотку интересоваться. «Довелось в кои-то веки попить из меня крови? — погнал гурьбой обидки уязвлённый в самых чистых своих честолюбивых помыслах Михан. — Валяй, куражься, гниль. Разошлись наши пути». Он изобразил равнодушие и упругой походочкой направился к обозникам, возле которых бард Филипп расчехлял свои гусли.
— Сытое брюхо к учению глухо, — подначил бард мужиков. — Коли потехи час наступил, делу время потом найдётся. Что вам дёрнуть для лучшего пищеварения?
— Давай «Смугляночку», — сообразились промеж собой обозники, — а мы подпоём.
Филипп влез в шлею, поудобнее устроил гусли, для разогрева проверил лады. Длинные пальцы барда проворно забегали по струнам, рождая бойкую мелодию.