Не обращая внимания на текущую из раны кровь, знатный работорговец поднял бич и отстегал Эврипидора. После драки удары утратили заслуженную силу, но грек всё равно сопровождал их поросячьим визгом и бабьими стенаниями, преизрядно веселя народ. Так в городском театре Великого Мурома играют после спектакля комическую пьеску под разъезд экипажей. Расходящийся люд не видел, как Удава вздёрнули под микитки умелые раболовы и поставили пред лицом Карпа. Нетопырь выпутался из волос, переполз на плечо Отморозка и скороговоркой настойчиво скрежетал, для убедительности махая крылом. С постоялого двора подтянулись московские, как бы невзначай прихватившие оружие. Привели с собой мутанта. Он был выше на голову даже рослого Удава и при этом стать имел кряжистую, будто Создатель выломал Буратину из комля древнего дуба и для позора оживил. Единственный глаз, который размещался у мутанта среди лба, смотрел твёрдо, не мигаючи.
«У него дубина прямо чёртова палица, — подумал Лузга. — Такой дай по жбану — жбан отломится».
— Прими за меня выкуп, — слова будто выползали изо рта Удава. — Возьми катану Мураками. Она с допиндецовых времён, последняя такая осталась.
— Не хочешь в рабство? — Карп выпятил живот и посмотрел на Отморозка как на добро. На говорящее добро.
Удав поперхнулся. Схватился за ушибленную грудь, закашлялся, зажимая рот. Посмотрел на ладонь. Ладонь была в брызгах крови.
— Возьми меч, — повторил он. — Ли Си Цын, давай сюда катану.
Карп взял у ходи узкий восточный двуручник. Вытянул из ножен. Краем глаза оценил сплочённость подвергшихся разбойничьему нападению подмосквичей, написанную на их лицах готовность постоять за своих и горсть измотанных новгородцев с другой стороны.
— Беру, — надменно выкатил Карп изо рта булыжник решения. — Вы стоите друг друга. Тебя, каторжник, ещё стеречь надо, кормить, а меч бросил на телегу, он едет себе, есть не просит. Хлопот меньше.
Работорговец двинулся в «Эльф и Петров», миновав Удава как пустое место. Щавель залюбовался, как расступается перед ним народ, будто шуга перед кораблём на хорошем ходу, такую работорговец гнал знатную волну властности.
Карп важно заплыл в кабак, оставленный под надзором парней. Поймал обеспокоенный взгляд Тибурона, устремлённый на меч.
— Волнуешься за своего дружка? — строго спросил Карп. — И правильно. Подвёл его под молотки Эвригей.
— Эврипидор, — машинально поправил колдун, перенявший от грека эту пагубную привычку.
— Эврипидору я тоже надрал задницу, — мрачно сообщил работорговец. — И Отморозку твоему здорово досталось.
— Он цел? — быстро, но деликатно спросил Тибурон.
— Если бы… — Карп угрюмо отвернул своё раздутое жало и поднялся в нумера, больше не проронив ни единого слова.
Поминали павших соратников допоздна, попутно славя новую победу Карпа. Парни, которым Щавель наказал держаться трезвыми, растаскивали назюзюкавшихся дружинников по матрасам. Хозяин выделил им обширную общую залу, в которой обычно дрыхли возчики. На ночь постоялый двор заперли, воинство объял греческий демон Морфей, обычно изображаемый на иконах лысым чёрным человеком в тёмном пенсне и длинном кожаном плаще. Жёлудь устроился на лежаке рядом с обозниками и слушал вполуха, как пьяненький Филипп подбирает на гуслях аккорды, сочиняя при этом сказ на актуальную тему:
— У холуя из рода Серых Сов Мажордома Снегиря было три сына — Квазимодо Зяблик, Крохобор Зимородок и Удав Отморозок. Двое умных, а третьим командовала сидящая возле уха летучая мышь…
Жёлудь заснул.
* * *
Михан ворочался. Из головы не шло, что прямо сейчас в конюшне на цепи сидит девка. Одна-одинёшенька, и заступиться за неё некому. Молодецкая удаль взяла своё. Парень тихонько обулся, прокрался по скрипучим половицам к чёрному ходу. Фишка отсутствовала, засов был отодвинут.
«Что ж такое делается! — после налёта «медвежат» парню в голову прийти не могло отлучиться с поста даже по сильной нужде, не найдя замену. — Самовольно оставил или… выманили?!»
Михан вытянул отцовский обвалочный нож, приготовился бить и осторожно толкнул дверь. Она отворилась, легонько скрипнув. Остатки сна слетели, будто дунул ладожский шторм. Михан осмотрел пустой двор, выскользнул наружу, огляделся, прислушался. Не хотелось вспугнуть на толчке дружинника и получить в башку метко пущенную булаву. Но неожиданностями сегодня ратников встревожить было трудно. Из конюшни доносилась возня и озабоченные голоса, мужской и женский. В тени возле приоткрытой конюшенной воротины Михан различил замершую фигуру. Судя по сутулости и общей задохлости, Лузга.
Михан аж дышать перестал, притаился, как брокер на пике дневного спада, до того ему хотелось узнать ночные тайны постоялого двора, и не прогадал. Лузга отлип от стены, шагнул в конюшню, держа наотлёте что-то длинное, то ли обрез, то ли трофейный пистоль. Михан бросил в чехол обвалочный нож и пружинистым шагом, перекатываясь с пятки на носок, подскочил к конюшне. Сунулся внутрь. Пахнуло лошадьми. В дальнем конце теплился огонёк коптилки и доносились размеренные девичьи стоны, переходящие в женские. Туда-то и направлялся Лузга.
Из прохода между денниками удалось разглядеть копну сена и копошащиеся тени над ней.
— Третьим буду? — Лузга подкрался к сену вплотную.
— Вторым будешь, — разобрал Михан ответ Скворца. — Одного я уже послал.
— Тогда после тебя, — не сдавался Лузга. — Я человек не гордый, ношу ношенное, иму брошенное.
— Старый, — пропыхтел Скворец, — шёл бы ты в место постоянной дислокации.
Тёмная фигура подняла продолговатый предмет. Стукнул кремень о сталь, зашипело, взвилось пороховое пламя на полке, блеснуло из ствола, бахнул выстрел. Заржали и заметались кони.
— С дуба рухнул?! — разъярился Скворец.
— Что, не вышло у тебя издевки? — едко спросил ружейный мастер, взводя второй курок.
— Из девки? Нет, не вышло.
— Во, давай её тогда, пока тёпленькая.
— Отвали, не мешай.
С шутками и прибаутками, под прицелом стволов Скворец закончил дело.
Как заворожённый, Михан подходил всё ближе и ближе, пока из пустого денника не ударил густой чесночно-пивной перегар. В отсвете коптилки оловянным блеском маякнули хмельные глаза. Это был ужратый, но ещё самоходный бард Филипп.
* * *
Утром Щавель построил во дворе своё войско. Ночной переполох не дал выспаться, и настроение у командира было морозное. Знатный работорговец возвышался рядом. Треснувшую пополам после вчерашней драки рожу стягивали грубые нитки стежков, наложенные в больнице Альбертом Калужским. Швы делали Карпа похожим на залатанную тряпичную куклу, которой игралась на своём уютном чердачке Анечка Франкенштейн.
— Лузга, выйди из строя и повернись к товарищам лицом.
Лузга вознамерился осклабиться и сказать что-то едкое, но вовремя спохватился и беспрекословно вышел на пять шагов.